Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)
В этот момент я оказался перед мраморной группой, изображавшей Пигмалиона[108] и изваянную им статую. Античный скульптор страстно обнимал свое творение, и статуя оживала под его прикосновением.
Роден неожиданно заговорил:
– Вы будете удивлены. Я должен показать вам первый набросок этой композиции.
С этими словами он подвел меня к гипсовому слепку.
Я и вправду удивился. То, что предстало передо мной, не имело ни малейшего отношения к мифу о Пигмалионе. Мохноногий фавн с рожками пылко прильнул к трепещущей нимфе. Совершенно иной сюжет, хотя очертания групп были схожи.
Роден, казалось, наслаждался моим немым изумлением.
Превращение сюжета меня сильно озадачило. Это опровергало все слышанное и виденное мною ранее, доказывая, что мастер способен отнестись к трактуемому им сюжету с очевидным равнодушием…
Роден поглядывал на меня почти насмешливо.
– В общем-то, не стоит придавать трактуемым сюжетам чрезмерного значения, – заявил он. – Без сомнения, сюжет играет определенную роль, он способен привлечь зрителя, но главная забота художника – это передача живой игры мышц. Все прочее не столь важно.
И, заметив мое замешательство, внезапно бросил:
– Не думайте, мой дорогой Гзель, что последние мои слова противоречат сказанному мной ранее.
Мое суждение о том, что ваятель может ограничиться воплощением трепещущей плоти, не отвлекаясь на сюжет, не означает, что я исключаю из процесса работы мысль; если я заявляю, что можно обойтись без поиска символов, сие не значит, что я являюсь поборником искусства, лишенного духовного содержания. Ведь, по правде говоря, все есть идея, все есть символ.
Так, формы и позы человеческого существа непременно несут и душевные эмоции. Тело всегда выражает дух, оболочкой которого оно является. И для того, кто умеет видеть, в наготе открывается наиболее глубокий смысл. Так великий скульптор Фидий в величавом ритме очертаний и линий познает светлую гармонию, коей божественная мудрость объяла всю Природу; обычный торс, спокойный, уравновешенный, излучающий силу и изящество, заставляет его помышлять о всемогущем разуме, который правит миром.
Восприятие красивого пейзажа связано не только с вызываемыми им более или менее приятными ощущениями, но еще и с мыслями, которые он навевает. Линии и краски, наблюдаемые нами, волнуют не сами по себе, но благодаря глубинному смыслу, заключенному в них. В силуэте деревьев, в очертаниях горизонта крупные мастера пейзажа, такие как Рейсдаль[109], Кейпы[110], Коро[111], Теодор Руссо[112], читают мысль – забавную или тяжелую, дерзкую или нагоняющую уныние, мирную или тревожащую – в зависимости от их расположения духа.
Художник, переполняемый чувствами, не может вообразить ничего, чем он не был бы обязан себе самому. Так же и мироздание он наделяет сознанием, подобным его собственному. И нет ни живого организма, ни объекта неживой природы, ни облачка в небе, ни зеленеющего побега в степи, который не доверил бы ему секрета неизмеримой мощи, сокрытой в каждой вещи.
Посмотрите на шедевры искусства. Художники верят, что уловили во вселенной ту мысль, тот импульс, с которыми связана их красота.
Почему так прекрасны наши средневековые соборы? Потому что в каждой их детали кроется изображение жизни: от человеческих фигур порталов до черенков растений, расцветающих на капителях колонн, – на всем отпечаток небесной любви. Смиренным творцам Средневековья повсюду виделись отблески бесконечной благодати. С прелестной наивностью они отразили их даже на лицах демонов, а самих демонов, добродушных и лукавых, наделили чертами родственного сходства с ангелами.
Взгляните на любую картину таких мастеров, как Тициан или, к примеру, Рембрандт.
В тициановских вельможах живет та же горделивая энергия, которой, без всякого сомнения, был наделен автор. А пышнотелые обнаженные женщины, позволяющие обожествлять себя, уверены в своем превосходстве. Его пейзажи, декорированные величественными деревьями, которых касаются пурпурные лучи солнечных закатов, не менее горделивы, чем персонажи его картин. В мире, созданном Тицианом, царит аристократическая гордость – это основной мотив его гения.
Гордость иного рода освещает сморщенные потемневшие лица пожилых ремесленников, которых писал Рембрандт; она освещает закопченные каморки и маленькие бутылочно-зеленые оконца; отбрасывает неожиданные блики на его равнинные сельские пейзажи; придает величественное звучание соломенным крышам, которые его резец с такой нежностью гравировал на меди. Прекрасная доблесть скромности, священное трепетное отношение к самым обыденным и в то же время любимым вещам; величие смирения, с которым покорно принимают и достойно несут свой крест.
Мысль великих художников так жизненна, так глубока, что проявляется вне всякой сюжетности. Для ее выражения нет необходимости в демонстрации целостной фигуры. В любом фрагменте принадлежащего им шедевра вы увидите воплощение души художника. Сравним, если хотите, руки на двух портретах кисти Тициана и Рембрандта. На холсте Тициана рука будет властно-повелительной, у Рембрандта – скромной и мужественной. В крохотном кусочке каждой из картин – квинтэссенция манеры мастера.
Со страстным вниманием я выслушал это кредо поборника духовного начала в искусстве, но не смог удержаться от замечания:
– Мэтр, никто не усомнится в том, что картины и скульптуры могут внушить зрителю самые глубокие мысли, но многие скептики утверждают, что ваятели и живописцы вовсе не имели их в виду, что мы сами вкладываем эти идеи в их творения. Они полагают, что художники действуют чисто инстинктивно, подобно Сивилле[113], которая со своего треножника изрекала предсказания богов, не ведая смысла своих пророчеств.
Ваши слова ясно свидетельствуют о том, что вашу руку, по крайней мере, направляет дух, но так ли обстоит дело у других мастеров? Всегда ли они размышляют во время работы? Присуще ли им точное представление о том, какой смысл открывается поклонникам в их произведениях?
– Давайте оговорим, – смеясь, заметил Роден, – существуют поклонники со столь изощренным умом, что они приписывают художникам совершенно неожиданные намерения. Эти не в счет.
Но заверяю вас, что мастера всегда отдают себе полный отчет в том, что они делают.
И, покачав головой, добавил:
– На самом деле, если бы скептики, которых вы имеете в виду, знали, сколько энергии порой требуется художнику, чтобы хоть отдаленно передать силу его мыслей и чувств, они бы, конечно, не усомнились: то, что ясно проступает на холсте или в скульптуре, выражено с определенным намерением.
Помолчав, он добавил:
– Вообще, к наиболее совершенным творениям следует отнести те, где невозможно усмотреть ни малейшего дефекта, невыразительных форм, линий или красок, те, где абсолютно все проникнуто мыслью и чувством.
Весьма возможно, что, когда художники одушевляют Природу, они заблуждаются.
Возможно, что Природа направляется безразличной ко всему Силой или же Волей, чьи намерения наш разум постичь не в состоянии.
Но по меньшей мере художник, представляя придуманную им вселенную, формулирует свою собственную мечту, а в образах Природы воспевает свою душу.
И таким образом он обогащает душу человечества.
Сообщая материальному миру оттенки своего внутреннего мира, он пробуждает в восхищенных современниках тысячи нюансов чувства, открывает им их собственные, дотоле неведомые богатства, новые причины, заставляющие их любить жизнь, новые светлые ориентиры.
И, как сказал Данте о Вергилии, он является их проводником, покровителем и наставником.
Глава IX
Тайна в искусстве
Однажды утром я отправился в Медон повидать Родена. В коридоре его дома мне сказали, что он приболел и отдыхает в своей комнате. Я уже развернулся, чтобы уйти, как дверь, выходящая на верхнюю площадку лестницы, отворилась и до меня донесся голос Родена:
– Поднимайтесь же, вы доставите мне удовольствие!
Я поспешил принять приглашение и нашел Родена в халате и домашних туфлях, непричесанного; поскольку дело было в ноябре, он сидел перед пылающим камином.
– В это время года я позволяю себе прихворнуть, – сказал он.
– ???
– Ну да! В течение всего года у меня столько обязанностей, столько хлопот, что некогда и вздохнуть. Но усталость все нарастает, и к концу года, как я ни упорствую, чтобы ее побороть, приходится на несколько дней останавливать работу.
Выслушивая это признание, я заметил на стене напротив большое распятие с фигурой Христа в три четверти натуральной величины. Это была раскрашенная деревянная скульптура. Распятое тело обвисло на кресте, как жалкий лоскут: зеленоватая обескровленная плоть, голова скорбно поникла; Сын Божий мертв, и Его воскрешение кажется невозможным: таинственное жертвоприношение свершилось.
– Любуетесь моим «Распятием»? – спросил Роден. – Дивная вещь, не правда ли? Своим реалистическим подходом оно напоминает «Распятие» из церкви Святого Креста в Бургосе – впечатляющий образ, ужасный, можно сказать, отталкивающий, это изображение можно принять за настоящий труп…
