Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)
Мне казалось, что я пожимаю руку Никола Пуссену[93].
Ах как это прекрасно сказано! Передвинуть фигуру художника из современности в прошлое, чтобы уподобить его наиболее блистательным творцам прежних времен, растрогавшись при воспоминании о прикосновении к божеству, – возможно ли питать более глубокий пиетет?
– Пюви де Шаванну не нравился этот мой бюст, – заговорил вновь Роден. – Это одно из самых горьких разочарований на моем пути. Он счел работу карикатурной. А между тем я уверен, что мне удалось вложить в эту скульптуру весь мой восторг и преклонение перед ним.
Этот разговор напомнил мне о бюсте Жан-Поля Лорана[94], также выставленном в Люксембургском дворце.
Круглая голова, подвижное, экзальтированное лицо, – казалось, он почти захлебывается от нетерпения. Типичный южанин, в его облике есть нечто архаическое и суровое, во взгляде отражение каких-то далеких видений. Это живописец, созданный для первобытно-диких времен, когда люди были исполнены силы и пылкости.
Роден заметил по этому поводу:
– Мы с Лораном давние друзья. С меня он сделал фигуру одного из воинов династии Меровингов[95] в композиции, посвященной кончине святой Женевьевы в Пантеоне.
Я всегда пользовался его добрым расположением. Это он помог мне получить заказ на «Граждан Кале». Конечно, я не заработал на этом ни су, поскольку изваял шесть бронзовых фигур за ту сумму, что мне предложили за одну. Но я был ему глубоко признателен, поскольку он способствовал созданию одной из лучших моих вещей.
С большим удовольствием я работал над его бюстом. Он дружески попенял мне на то, что я изобразил его с открытым ртом. В ответ я заметил, что, судя по очертаниям его черепа, он происходит из древнеиспанских вестготов, а для этого типа характерна тяжелая нижняя челюсть. Уж не знаю, удовлетворило ли его мое этнографическое наблюдение.
В этот момент я обнаружил гипсовый бюст Фальгьера[96].
Горячий, взрывчатый нрав, лицо, изборожденное складками морщин, как почва после грозы, усы старого служаки, густые, коротко стриженные волосы.
– Вылитый бычок, – сказал мне Роден.
Я и вправду приметил широкую крепкую шею, складки которой образовали своеобразный подгрудок, квадратный лоб, упрямо склоненная голова человека, готового ринуться в бой.
Бычок! Роден нередко заимствует сравнения из царства животных. Человек с длинной шеей и механическими движениями напоминает ему птицу, поклевывающую корм то справа, то слева; другой персонаж, чересчур любезный и кокетливый, – кинг-чарльз-спаниеля и т. п. Очевидно, такие сближения облегчают работу мысли, помогая отнести разноликие физиономии к неким общим категориям.
Роден поведал мне, при каких обстоятельствах он сблизился с Фальгьером:
– В ту пору Общество литераторов отказалось принять моего «Бальзака»; Фальгьер, которому передали заказ, был, таким образом, в курсе событий, он дружески засвидетельствовал мне, что нимало не одобряет моих обидчиков. Выражая свою симпатию, он предложил мне сделать его бюст. Когда работа была окончена, он счел ее весьма успешной; мне известно, что он даже защищал меня, когда в его присутствии раздавались критические замечания. В свою очередь, он великолепно исполнил мой скульптурный портрет.
Наконец я обратил внимание на бронзовую копию бюста Бертело[97] работы Родена.
Он был сделан за год до смерти великого химика. Ученый, осознавший, что дело его жизни завершено, погружен в размышления. Наедине с самим собой он обозревает крушение прежних воззрений, он один – перед Природой, у которой он вырвал разгадку нескольких тайн, но она остается бесконечно загадочной, он один – перед бесконечной бездной небес; его сосредоточенно нахмуренный лоб, взгляд опущенных глаз скорбно меланхоличен. Этот прекрасный лик как символ современного интеллекта, пресыщенного знаниями, почти утомленного размышлениями, приведшими к вопросу: зачем это?
Мои восторженные впечатления от бюстов, о которых мне рассказал Роден, понемногу уложились в моем сознании; теперь они казались мне богатейшей сокровищницей документальных свидетельств нашей эпохи.
Я обратился к Родену:
– Если Гудон создал мемуары восемнадцатого века, то вы, несомненно, обессмертили конец девятнадцатого.
Ваш стиль более резкий, более жесткий, чем стиль вашего предшественника, выразительные средства не столь изящны, зато более естественны и, осмелюсь утверждать, более драматичны.
Изысканный фрондирующий скептицизм восемнадцатого столетия у вас становится суровым и разящим. Гудоновские персонажи общительнее, чем люди, изображенные вами, но их отличает меньшая сосредоточенность. Они подвергают критике только пороки правящего режима, ваши же сомневаются в самой ценности человеческой жизни в тоске неосуществимых желаний.
Роден подытожил наш разговор:
– Я сделал все, что мог. Никогда не лгал. Никогда не пытался льстить современникам. Мои бюсты часто приходились им не по душе, поскольку были неподдельно искренними. Их главное достоинство – правдивость. Так пусть она и послужит их красоте.
Глава VIII
Мысль в искусстве
Воскресное утро вновь застало меня в мастерской Родена, я остановился перед копией одной из его наиболее проникновенных вещей.
Это прекрасная юная женщина, тело которой болезненно согнуто.
Кажется, что она находится во власти неведомой бури. Голова низко склонилась. Веки и уста сомкнуты, точно она спит. Но тревога, пробегающая по ее чертам, выдает драматическое напряжение духа.
При взгляде на скульптуру дивишься, что у нее нет ни рук, ни ног. Кажется, скульптор в пароксизме недовольства собой просто разбил их. Остается лишь пожалеть, что столь мощное творение производит неполное впечатление, и оплакивать нанесенный ей урон.
Невольно я обнаружил свои чувства перед хозяином мастерской.
– Вы упрекаете меня? – воскликнул он с некоторым удивлением. – Поверьте, таков был мой замысел. Я нарочно оставил эту статую в таком состоянии. Это изображение Созерцания. Вот почему нет ни рук, ни ног и она не может жестикулировать и ходить. Разве вы не замечали, что, когда глубоко задумываешься о чем-то, возникают веские доводы в пользу решений, порой настолько взаимоисключающих, что вместо действия воцаряется инертное состояние.
Нескольких слов Родена оказалось достаточно, чтобы мое первое впечатление сгладилось и я оценил возвышенную символику этого образа.
Теперь я понял, что находящаяся перед моими глазами женская фигура призвана обозначить человеческий разум, перед которым свыше поставлены проблемы, коих он разрешить не может, идеалы, коих он не может достичь, бесконечность, коей он объять не в состоянии. Напряжение этого торса символизировало мучительный поиск мысли, достойные восхищения и все же тщетные в своем упорстве попытки постигнуть вопросы, на которые человек не способен дать ответ. А отсутствие рук и ног указывало на непреодолимое отвращение, которое отталкивает душу, склонную к созерцанию, от прозы жизни.
Между тем мне припомнилось, что творения Родена нередко провоцируют критические замечания, и я, не присоединяясь к критикам, передал их мастеру, чтобы знать его реакцию.
– Литераторы, – начал я, – могут лишь приветствовать сущностную правдивость всех ваших скульптур.
Однако некоторые цензоры порицают вас за то, что вы черпаете вдохновение скорее в литературе, нежели в пластике. Они утверждают, что вам удается ловко снискать одобрение писателей, – отталкиваясь от поставленных вами тем, благодарные литераторы могут дать волю своей риторике. Ваши критики считают, что в искусстве недопустимо подобное философствование.
Роден живо парировал:
– Если плоха моя лепка, если я грешу против анатомии, или скверно передаю движение, или не умею оживить мрамор, мои критики сотню раз правы.
Но если мои фигуры правильны и жизненны, в чем тогда состоят их упреки? По какому праву они запрещают мне выразить известные намерения? На что они жалуются, если помимо профессионально выполненной работы я дарю им идеи, обогащаю смысл форм, способных ласкать глаз?
И в конце концов, они странным образом заблуждаются, полагая, что истинные художники могут довольствоваться тем, что умело владеют своим ремеслом, а разум им не нужен.
Напротив, он им необходим, необходим даже для создания образов, предназначенных прежде всего чаровать взоры и, казалось бы, лишенных каких бы то ни было высших духовных целей.
Когда хороший скульптор приступает к работе над статуей, каков бы ни был ее замысел, ему необходимо прежде всего проникнуться ощущением основного движения, а затем вплоть до финальной стадии интенсивно стремиться к воплощению целостной идеи, точно согласуя с ней мельчайшие детали своего творения. А этого невозможно достичь без мощного усилия мысли.
Несомненно, многие из тех, кто верит, что в работе художника можно обойтись без этого, относятся к разряду людей, не сведущих в повседневной жизни [творцов]. Биографии знаменитых художников и скульпторов изобилуют анекдотами, доказывающими присущие мэтрам простодушие и наивность. Но следует заметить, что великим людям, всецело поглощенным своими творениями, практический ум зачастую не свойствен. Кроме того, многие художники, бесспорно наделенные интеллектом, не столь красноречивы и находчивы, а поверхностным наблюдателям наличие этих качеств кажется единственным признаком утонченного ума.
