Михаил Шмушкевич - Я вас жду
— Правда? Возможно, — соглашаюсь и протягиваю ему руку. Он её жмёт что есть силы. — Значит, на том и порешили — «ты»?
— По-жа-луй-ста, мне-то что.
Бредём по шумному берегу вдоль реки. У резкого поворота, где пляжников раз-два и обчёлся, выкрикиваю: «Вдогонку!» и делаю стремительный рывок. Маленький Багмут — за мной. «Перегоню! Перегоню!», — слышу его задорный голос.
— Быстрее, быстрее! — подгоняю его.
— Вы… ты, наверное, перворазрядница, да?
— Не болтай, беги, живее!
Руслан отстаёт. На ходу делаю кувырок, ещё один, чтобы дать ему возможность меня догнать, и тут же ловлю себя на том, что поступила опрометчиво: Руслан может воспринять это за бахвальство.
Детям, особенно мальчишкам-сорванцам, далеко не безразлично, когда кто-то знает больше, делает что-то лучше, чем они. Только наставнику своему они такое прощают. Более того, его авторитет неизмеримо возрастает. А вот Руслан — другой, душа у него ранимая.
Ему в детсадике, затем в школе, во дворе, везде и всюду напоминали, напоминают: «Твоя мать солистка оперного театра, а ты — хулиган», «Твой отец — профессор, доктор наук, а ты — двоечник», «Твоя тётя — знаменитость, а ты — лентяй…» Вокруг столпы, один Руслан букашка. Разве ему не обидно? Ему противна жалкая незаметная роль, и он стремится тоже чем-то выделяться. Неважно, чем. Лишь бы сделаться заметным, лишь бы о нём заговорили, его устраивает и слава Герострата.
Притворяюсь сильно уставшей, тяжело дышу. Руслан меня перегоняет, бежит, оглядываясь назад. У него счастливое, ликующее лицо.
Возвращаемся на Куйбышева, 28. Уже сумерки, а улица по-прежнему шумит, неистовствует. Никак не привыкну к городской сутолоке. Я оглушена непрестанным грохотом, скрежетом, голова кружится от снующих туда-обратно людей, автомобилей, троллейбусов.
— Руслан, громче, ничего не слышу, — то и дело обращаюсь к пареньку, рассказывающему о том, как ему нравится стоять в тихую погоду у моря и наблюдать за горизонтом, где далеко-далеко плывёт, похожее издали на игрушечное, судно.
— Галина Платоновна, у каких морей отдыхали? — задаёт он вдруг вопрос.
— У никаких.
— Как так? — останавливается Руслан.
— Не была, и всё. А ты в каких сёлах побывал? — спрашиваю в свою очередь.
— Проезжал только мимо поездом, самолётом пролетал. А с неба здорово интересно — кубики вроде какие-то, а леса — щёточки…
Вспоминаю слова Максима Тимофеевича Шамо: «Тут цветы — в вазах, хлеб — на полках, молоко — в бутылках с фольговыми крышечками, картофель — в сетках…»
Всюду побывал сынишка доктора наук и знаменитой певицы — у морей, в горах, на просторных площадях городов, летал на авиалайнерах, плыл на комфортабельных теплоходах, а сёла видел лишь из окон и иллюминаторов.
— Пожил бы немного в селе, так понял бы, что интереснее не сверху и не мимо, — замечаю. — Руслан, ты бы хотел поехать со мной в Сулумиевку?
— А возьмёте?
— С удовольствием, если тебе разрешат. Побудешь с месяц, с деревенскими мальчишками познакомишься. Поле, лес, речка… Уверена, скучать не придётся.
Руслан хватает меня за руки.
— Идём к нам.
— Не могу, неудобно. Да и заниматься мне надо.
— Ну, пожалуйста, пожалуйста, — умоляет меня мальчик и смотрит почему-то вверх.
Из окна выглядывает Трофим Иларионович. Он, видимо, уже тревожится за сына.
— Добрый вечер, Галина Платоновна. Почему бы вам действительно не зайти?
Стою в нерешительности, в растерянности. Не знаю, как быть: удобно ли, да ещё в таком наряде?
— Одну минуту, — произносит Багмут и исчезает.
Как быть? Положеньице хуже некуда! Профессор уже стоит подле меня.
— Разрешите, — снимает он с моего плеча сумку.
Руслан открывает нам дверь.
Весенний дождь
В моей «Голубой кладовке» есть немало страниц об учительнице Любови Еремеевне Пасич. Скажем, вот эта история, написанная по горячим следам событий и составленная с её слов, в моей, разумеется, литературной обработке.
…В учительской наступила сдержанная тишина. Перед глазами Любови Еремеевны поплыл сизый, как дым, туман. Вот и пришла безносая! Прикинулась этакой глупышкой, давала вроде себя обманывать пилюльками, травками…
И всё же жизнь не остановилась… Идёт первый весенний дождь. Холодный, робкий, зато полный надежд. Он обещает людям счастье, сладкие тревоги.
Отец, вспоминает Любовь Еремеевна, говорил, что для урожая нужно всего три хороших дождя: первый — сразу после посева, второй — когда выйдет третье коленце, третий — под налив. Тогда будет урожай.
Капли-бусинки… В них отражается целый мир: кроны деревьев, красный флаг над сельсоветом, бледно-голубые стремнины во мглистом небе. Капли бегут по стеклу наискось из угла в угол, точно линии тетради в косую линейку. Ветер отбросил обложку новой тетради, и детская, ещё не окрепшая рука под диктовку учительницы, — Весны — старательно выводит букву за буквой: «Будет солнце, синее небо, зелёная трава, будет утреннее пение птиц…»
Надо жить, жить! И в коридорах, на лестнице жизнь бьёт ключом. Дети радуются пробуждению весны. Они громче обычного шумят, грохочут дверьми, смеются. Идёт весенний дождь!
Кто-то открывает и закрывает за собой дверь учительской.
— Ш-ш, — слышен голос Ларисы Андреевны. И мальчишеский фальцет: «Эй, вы, потише там, Любови Еремеевне плохо!»
Зачем огорчать детей? Пусть радуются первому весеннему дождю. Они острее нас чуют приближение весны, иначе, по-своему.
Звонок. Знакомая привычная трель. Любовь Еремеевна подымает голову.
— Я вас провожу домой, — предлагаю.
— Спасибо, Галя. Мне уже лучше.
— Полежите денёк, отдохнёте. Выздоровеете, — уговариваю её.
Пасич смотрит на меня с грустной усмешкой.
— Спасибо, Галочка. Я, пожалуй, пойду в класс. — Она встаёт и не со всем уверенным шагом покидает учительскую.
Иду за ней. Одна мысль сменяется другой: «Куда же дальше грузить лодку и так борта вровень с водой», «Дети для неё — бальзам. В классе она становится прежней, молодой».
Пасмурная погода или ясная — здесь, в классе, солнце всегда светится в её глазах. Недаром же так уютно, тепло и учительнице, и детям.
Шаги Любови Еремеевны становятся всё уверенней. Её каблучки уже отбивают быструю дробь.
Входит в класс. Дети, словно вспугнутые пчёлы, разлетаются по партам, застывают. Они её не ждали: завуч сказала, что учительнице плохо. Хмурые, встревоженные лица.
Любовь Еремеевна раздаёт тетради. Шелест страниц… Довольные улыбки и огорчённые вздохи. Кто хватается за голову, кто гордо задирает подбородок…
У Юры Хоменко мелкие жёсткие кудряшки потемнели, блестят.
— Юра…
Ученик встаёт, настороженный: сейчас ему влетит за ошибки.
— Юра, ты мыл голову дождевой водой?
Хоменко понимает, на что намекает Любовь Еремеевна, и он этим доволен, так как предпочитает отвечать за озорство, чем за ошибки.
— Я на чуточку выбежал на дождь, — признаётся он. — Спросите Васю, если не верите.
Молоточки по-прежнему стучат в висках. Учительница как бы между прочим опускается на стул: дети ни в коем случае не должны заметить, что ей нехорошо.
— Юра, садись. Выходит, и Драч под дождём чуточку был?
Класс разражается шумным смехом. Любовь Еремеевна рада: вот уже и какая-то разрядка! От этой мысли ей становится легче дышать, сердце бьётся. Если бы ещё не молоточки…
— Дети, а теперь за дело, — её голос звучит строго. — Сейчас разберём ошибки, допущенные в письменной работе. Нина…
Небо над крышей сельсовета очистилось от облаков. На синем фоне бьётся, трепещет, как живое существо, флаг. Скоро покажется солнце, и от влажных голых сосен повалит пар.
Любовь Еремеевна ходит по классу. Педагог, что бы о ним ни случилось, всегда должен выглядеть бодрым. Он не имеет права заражать детей плохим настроением.
На большой перемене учительница Пасич в коридоре вместе с ребятами смотрит, как Юра Хоменко демонстрирует очередной фокус. Паренёк показывает нитку, разрывает её на мелкие кусочки, скатывает всё в ком, затем дует на него.
— Внимание, ап — готово! — восклицает он. — Теперь смотрите.
Дети ахнули: нитка целая, даже не измятая.
— Блеск! — выкрикивает Вася Драч. — Правда, Любовь Еремеевна?
— Да! — отзывается она. — Вот фокус, так фокус!
На улице снова шумит дождь. Сильнее прежнего. Тоненькие хрустальные струны буравят островки рыхлого потемневшего снега. Пройдёт неделя-две, и Юра будет показывать фокусы на дворе.
Учительница вспоминает прошлую весну. Она тогда была сильно поражена тем, что вдруг, без вызова, явился к ней врач из Каменска.
— Как тут не приедешь, если такой ультиматум мне предъявили? — сказал он шутя.
— Вот как! Кто же осмелился? — засмеялась Любовь Еремеевна.
