Михаил Шмушкевич - Я вас жду
— Как кто? Вы же прислали за мной целую ораву! — Он перехватил недоумённый взгляд больной. — Неужели они сами? Влетели ребятишки, гвалт на всю больницу подняли: «Мы из Сулумиевки, идёмте скорее, доктор, наша учительница заболела. Ну быстрее же, автобус уйдёт!» — «Почему, — спрашиваю, — вы приехали именно ко мне?» — «Вы, говорят, самый лучший доктор», — отвечает мальчишка, что на негритёнка смахивает.
Слегка подкрашенные губы Любови Еремеевны дрогнули.
— Юра Хоменко.
— Дети на добро отвечают только добром, — заметил врач. — А у вас ваши ученики были?
— Конечно. Мальчишки воды наносили, печку протопили, а девочки полы помыли, обед сварили!
— Любовь Еремеевна! — обращается Юра к ней. — Дайте мне вашу руку. Алле-гоп!
На ладони учительницы появляется крошечный влажный букетик подснежников.
Глаза мальчика сияют.
— Поддожднички… Поддожднички — с двумя «д» в начале слова. Правильно?
— Если бы такое слово было, то его, конечно, писали бы так, — ответила она, а про себя подумала: «Вот почему твои кудряшки мокрые!»
2 июля, пятница.
От тёти Ани у меня нет секретов. Поэтому она с таким усердием собирает меня на свидание с Трофимом Иларионовичем. Высыпает на стол всё содержимое облепленной мелкими ракушками шкатулки — часики, колечки, цепочки…
— Надень, Галочка, вот этот кулон, — уговаривает она меня. — И — вообще… Можешь его взять себе навсегда, на кой чёрт он мне! Забирай.
Отказываюсь, а она насильно суёт мне в руки кулон.
— К ситцевому платью? Не подойдёт, — доказываю.
Тётя Аня устало вздыхает:
— Жаль, мала ты ростом… Надела бы моё панбархатное платье, которое я всего раз надевала. Годы, Галочка, годы — от зеркала давно не отворачиваюсь. Не поможет, даже если разобью его вдребезги. Да, так о чём я? Кулон возьми, прошу тебя, платье тоже.
Смеюсь:
— Панбархатное платье, тётя Аня, в такую жару?
— Оно же вечернее, — настаивает моя хозяйка.
— Не хочется форсить, зачем?
— О, это уже по-моему! — восклицает тётя Аня, и гусиные лапки у её глаз, набухшие веки освещаются торжествующим светом. — Пусть мужчины принимают нас такими, какие мы есть. Правильно, Галочка, нечего выпендриваться перед ними! Скромность украшает…
— Тётя Аня, при чём здесь мужчины? — смеюсь. — Будет деловой разговор.
Анна Феодосьевна прищуривает глаза, узенькие щёлочки блестят: знаем, мол…
Смеюсь вместе с тётей Аней, а сердце бешено колотится: «Придёт ли в условленное время или замотается, забудет? Пять минут подожду и уйду».
Вчера мы с Русланом были в кинотеатре, смотрели «Неуловимый», зарубежный приключенческий фильм. Картина так себе, а вот Руслан был в восторге. Вместе с другими юными зрителями неистовствовал, выкрикивал: «Быстрее, быстрее!» — подгонял машину, преследовавшую контрабандистов. Потом я его проводила до самого дома, а он, как обычно, сочинил новый предлог, чтобы я зашла к ним: «Рыбки у меня в аквариуме совсем вымирать стали. Бабушка не знает, что делать, папа тоже».
Дверь нам открыл Трофим Иларионович. Вид у него был очень озабоченный, встревоженный. Правда, увидев сына со мной, он улыбнулся, но тут же, обращаясь ко мне, сказал: «Извините» и к Руслану: «Пригласи, пожалуйста, Галину Платоновну в свою комнату — у бабушки Иннокентий Кириллович».
Мы с Геростратом сидели тихо, как мыши, и слышали отрывки разговора между больной и врачом.
— …дорогой мой Иннокентий Кириллович, это невозможно.
— Это ещё почему? — спросил громовым басом врач, недовольный ответом. — Опять внук? В прошлый раз, разрешите вам напомнить, вы выписались, не приняв полного курса…
— Иннокентий Кириллович, дорогой, войдите в моё положение.
— Никаких объяснений!
Молчание, шаги по комнате.
— Откладывать больше нельзя! — сурово бросает доктор. — Трофим Иларионович, почему вы молчите? Неужели вы менее заинтересованы в здоровье своей матери, чем я?
Ответа профессора Багмута я не услышала, зато явно представила себе выражение его лица.
«Безобразие! — возмущаюсь. — Чего он так на него взъелся?»
— … то-то же, — вновь загремел бас врача. — Давно бы так, давно!
— А долго меня там продержат, Иннокентий Кириллович?
— Игорь Петрович — волшебник. Ну, допустим, месяца два…
Слышно, как Лидия Гавриловна всплеснула руками.
— …без меня…
— Скажи, что ты хочешь взять меня в Сулумиевку, — рвётся к двери Руслан.
— Спокойно, дружище, — останавливаю его. — Бабушка знает.
— Почему же?..
— Стало быть, не доверяет полностью. И правильно.
— Я вам — кто? Чужая.
— Чу-жа-я?! — восклицает Руслан удивлённо. — Сказала!
— Т-с-с, — указываю на дверь.
Не расскажу же я Руслану, как его отец встретил моё предложение, подсказанное проректором Шамо! Усмехнулся, ответив уклончиво, что весьма тронут таким великодушием, затем, как бы опомнившись, добавил: «Посмотрим, не будем торопиться». — «А ведь надо, Трофим Иларионович».
Он как бы весь преобразился. Точно сказать, что стряслось с профессором в тот момент, не берусь, в одном лишь уверена: моё «а ведь надо» проложило дорожку в этот комсомольский парк, к скамейке, на которой сейчас сижу как на иголках.
Багмут-старший назначил мне это свидание.
Вечерний ветерок морщит озеро, искажая отражения золотисто-розовых облаков. На берегу застыли тёмные человеческие фигурки — рыбаки. Удивительным терпением и выдержкой обладают они! Любопытно, смогла бы я просидеть целый день с удочкой и ждать, пока клюнет глупенький карасик? Сомневаюсь. У меня совершенно другая натура, я ужасно непоседливая. Недаром мой отец однажды сказал, что я ему напоминаю ртутный шарик. Правда, он тут же счёл нужным добавить: «Хотя иногда по усидчивости Галка превосходит самых упрямых учителей». Он имел в виду маму и, конечно, себя.
У того берега озера, в чёрной водяной глади отражаются белыми змейками несколько молодых берёзок… И в лесу вблизи Тумановки есть берёзовая роща. Как-то раз — я тогда ещё ходила во второй класс — мы с отцом отправились смотреть «тихий праздник цветения берёз».
Домой мы вернулись усталыми и счастливыми.
Я любила свой дом. В нашей хате всё говорило о скромности, непритязательности хозяев. Старая мебель, ситцевые занавески, жестяной абажур, даже старомодные ходики с гирями, какие теперь редко встретишь и в антикварном магазине. Зато — уйма книг. Толстой, Шевченко, Леся Украинка, Горький, Фадеев, Гончар. И музыкальные инструменты — баян, скрипка, гитара… Ноты, стопки пластинок.
Помнится, особенно мы любили весеннюю пору. Отец, бывало, говорил, что на рассвете слышит, как синичка клювом постукивает в наше окно, приглашает нас всех на улицу. Ему и в слякотную, промозглую пору мир был мил, так как он всегда находил необычное в обыденном. Это чувство любви к природе развилось во время воины, на фронте, где поминутно рядом с Жизнью шагала Смерть. Ничего удивительного! Земля, впитавшая хоть несколько капелек твоего пота, а что уже говорить о крови, становится тебе самой родной, самой любимой, самой прекрасной.
— Добрый вечер, Галина Платоновна.
Трофим Иларионович. Уф, наконец-то! С букетиком герберы… Тот же тёмно-серый костюм, в том же серобелом галстуке, в тех же жёлтых туфлях с царапинкой на правом носке.
— Приношу извинения, рассчитывал на такси и…
— Ничего, ничего, — протягиваю сонным голосом.
Другой бы на месте Багмута прыснул мне в лицо:
«Послушайте, не притворяйтесь», а Трофим Иларионович лишь усмехнулся той улыбкой, из-за которой, по совету тёти Ани, его следовало бы выставить в витрине с сигнализационным устройством…
Странно, весьма странно. Если отношения профессора ко мне остались такими же, какими были в день нашего знакомства, то мои к нему стали до удивления противоречивыми. Багмут — строгий экзаменатор, который вот-вот выведет мне аккуратную двойку, заботливый родитель знакомого мне мальчишки-сорванца и… сам беспомощный ребёнок.
Шагаем вдоль озера по тёмной аллее. Он говорит, я — молчу. В голове у меня ни одной мысли, пустота. Ругаю себя. «Чего молчишь, как дурочка набитая? Нельзя же так!»
— Руслан — мальчик общительный, к жизни в Сулумиевке привыкнет быстро, — заявляю, и тут на ум, толком объяснить почему, не могу, приходит мысль: — Мне с удовольствием поможет Оксана Ивановна.
До сих пор я не придавала значения тому факту, что Кулик, будучи аспиранткой, работала под руководством Трофима Иларионовича и что она накануне моего приезда прислала профессору письмо. Теперь же с нетерпением жду, что скажет Багмут об Оксане…
У профессора вопросительно взлетают брови, в его глазах появляется досада, вызов. А может, мне так кажется?
— Галина Платоновна, вы берёте на себя трудную миссию. Поэтому помощь, откуда бы она не пришла, не будет лишней, — заметил профессор.
