Михаил Шмушкевич - Я вас жду
— Галина Платоновна, вы берёте на себя трудную миссию. Поэтому помощь, откуда бы она не пришла, не будет лишней, — заметил профессор.
Уклончивый ответ безучастного, погружённого в свои мысли человека.
— Когда Оксана Ивановна узнает, что привезли вашего сына, она безусловно обрадуется.
— Возможно» — соглашается Трофим Иларионович. Его светлые лучистые глаза тускнеют. — В общем-то, кто его знает, может наоборот…
— Как так? — застываю. Не только потому, что замечание профессора ошеломило меня. Тут был не менее обескураживающий фактор: я почувствовала, как отстегнулась застёжка… «Кошмар! — замираю. — Надо же… Если другая отстегнётся — чулок сползёт на туфель».
Делаю несколько напряжённых шагов. Ничего. Вторая застёжка держится.
Доктор педагогических наук прекрасно разбирается и в ботанике. Чтобы вызволить из силка, который она сама себе подставила, рыжую девушку с обрызнутым мелкими веснушками лицом, он останавливается у каждого дерева, определяет его вид, возраст. А я всё прислушиваюсь к поведению застёжки, которая держит меня в постоянном страхе. «Возможно. В общем-то, кто его знает, может, наоборот…» — то и дело повторяю про себя.
— Сосновый бор — большой оптимист, он всегда в хорошем настроении. Зелен, свеж, в самый пасмурный день стволы его кажутся освещёнными солнцем. Как вы, Галина Платоновна, — замечает с озорной усмешкой Трофим Иларионович.
— В каком смысле? — посмотрела я на него прямо и открыто. — Зелена или освещена солнцем?
Он задумчиво трёт подбородок и с той же озорной улыбкой отвечает:
— В том смысле, что вы большая оптимистка.
Но в общем-то нам было не до смеха, тем более Трофиму Иларионовичу. Его, не сомневаюсь, тревожило создавшееся положение — мать, сын, которого он вынужден передать фактически в чужие руки, а я думала в те минуты об Оксане. Интуиция, зыбкие догадки подсказывали мне, что моя подруга любит профессора без взаимности… Как это, наверное, страшно?
Теперь понятно, почему Оксана с каждым годом становилась всё раздражительнее, а я диву давалась, почему так резко менялось её настроение — от грубости до детской незащищённости… Наорёт, бывало, на меня, и вдруг совсем неожиданно на губах показывается беспомощная улыбка. «Галка, не обижайся, прости!»
И ни слова больше, ни слова о том, что творится у неё на душе.
Между тем мой спутник продолжает:
— У каждого из нас, взрослых, нет-нет да и появится необходимость выразить себя, найти понимание. Нам непременно хочется получить ответ на волнующий вопрос, поделиться раздумьями, сомнениями. Вы согласны, Галина Платоновна?
— Конечно, даже у самого скрытного. Иного мнения, по-моему, быть не может.
— У детей такая потребность постоянна. Руслан не исключение. Обращался к нам? Обращался. Но мы, занятые по горло, всё откладывали на завтра… А завтра — учёный совет, лекция, собрание, сессия, репетиция, гастроли, болезни. Послезавтра Руслан уже ни о чём не спрашивал — замыкался в себе или находил более свободного советчика. Так постепенно, незаметно ускользала, рвалась нить доверия между мальчиком и его отцом, наставлявшим других, как воспитывать детей. — Трофим Иларионович сделал паузу, продолжал: — Много, Галина Платоновна, убедился я, зависит и от возраста родителей. Молодой отец, молодая мать, бесспорно, находят больше общего со своим ребёнком, чем родители постарше.
— Но, Трофим Иларионович, к вам это не относится…
— Убейте, — перебивает меня, мягко улыбнувшись, Трофим Иларионович, — а сальто-мортале я не сделаю.
Герострат, оказывается, кое-что сболтнул дома о нашем времяпрепровождении на пляже.
— Один ваш, Галина Платоновна, кувырок для моего сына гораздо ценнее, чем тысяча мудрых наставлений, — заканчивает Трофим Иларионович и умолкает.
Жду, хочу, чтобы он говорил, говорил, — молчит! Несмотря на слабое освещение, мне удаётся его разглядеть и окончательно убедиться, в каком мрачном расположении духа явился он сюда. Сегодня о педагогике Трофим Иларионович говорит мало, сдержанно и с какой-то неловкостью. Да, всё ещё не может решиться поручить Руслана мне. Напротив, внутреннее сопротивление этому стало в нём сильнее. Ему очень хочется отложить решение этого вопроса ещё на одно «завтра», хотя он и понимает, что «завтра» уже наступило.
16 июля, пятница.
Сквозь сеть косых спиралей ливня вижу, как Трофим Иларионович улыбается. Улыбка приветливая, но грустная. На кого он смотрит? На сына или на меня? Не выходя из-под бетонного козырька, он подаёт нам какие-то знаки. Руслан вопросительно глянул на меня.
— Я тоже не пойму.
Между тем большая стрелка на огромном циферблате дрогнула. Как летит время! Ещё один — скачок стрелки и — тронулись.
Поезд как бы нехотя покидает платформу. Из-под навеса стремительным рывком подбегает к нашему вагону Трофим Иларионович. Он идёт рядом с нами, всё ускоряя и ускоряя шаг. Вздыхает, растерян… Хочется крикнуть: «Не отчаивайтесь, профессор, мы же расстаёмся не навсегда!»
А в глазах Руслана выступают слёзы. Ничего, и они нужны. Отворачиваюсь, чтобы мальчик не стыдился их.
Что Руслан! А я? По-моему, и самый сильный человек испытывает горечь расставания. Это необъяснимое чувство. Побыл человек в командировке в незнакомом городе денёк-два, устал от суеты, натерпелся из-за отсутствия привычных для него удобств, наконец, возвращается к своим, к любимому делу, а гляди, его охватывает тоска, горечь. Что тогда говорить, когда расстаёшься с человеком, ставшим тебе близким, родным, когда он удаляется от тебя вместе с освещёнными привокзальными постройками!
«Боюсь, что с Русланом вам будет трудно, натерпитесь», — сказала Лидия Гавриловна, следя за тем, как мы с Трофимом Иларионовичем собираем её внука в дорогу. Она так же, как тётя Аня, всплеснула маленькими руками и добавила: «Эх-эх-хе! Если б я была здорова…»
Трофим Иларионович посмотрел на мать нежно, я бы сказала, даже с каким-то особо трогательным сочувствием и весело заметил:
— Поздравляю, мама! Теперь нашего полку прибыло, есть ещё кого жалеть.
Лидия Гавриловна взглянула на меня. Я выдержала её взгляд. Тогда она ответила сыну:
— Сам знаешь, каков фрукт Руслан.
— Да, но ты, кажется, слышала, что он мне вчера заявил: «Папа, я ведь не ребёнок».
— Трофимушка, он ещё ребёнок и…
«Сирота», — хотела она очевидно добавить, но воздержалась.
Я дала слово Трофиму Иларионовичу, его матери тотчас по приезде в Сулумиевку написать, и вот уже мысленно составляю письмо.
Проводница разворачивает на наших полках постели. Чтобы ей не мешать, мы с Русланом выходим в коридор, а здесь — мир тесен! — наша учительница Софья Михайловна.
— Галка!
Корниец съездила на денёк в город, чтобы побродить по универмагам. Промтовары — глаза разбегаются! Покупай, к чему сердце лежит, а в нашем селе полки завалены зонтами и электронными будильниками.
— Руслан, знакомься. Это Софья Михайловна, учительница французского языка. — Тут же представляю и его: — Руслан Багмут, меньший братишка.
— Двоюродный? Родного же у тебя нет.
— Ну да, двоюродный.
Спасибо, выручила: я не учла, что у нас с мальчишкой разные фамилии.
— Похожи, не правда ли?
— Как чёрт на кочергу, — смеётся Корниец.
Грубовато, конечно, однако Руслан не обижается.
Перебросившись с коллегой ещё несколькими словами, возвращаюсь с мальчиком в купе. Он засыпает, не успев положить голову на подушку. Вслушиваюсь в его дыхание.
Равномерно поднимается и опускается жёсткая от крахмала простынь. «Раз уснул таким безмятежным сном, — рассуждаю, — стало быть, всё в порядке. Ничто его не тревожит. А слёзы? Впервые расстаётся со своими, впервые уезжает сам».
А если эксперимент соединения огня и воды не удастся? Если Руслан выкинет такой трюк, что без милиции дело не обойдётся! Дать задний ход, поднять руки и сдаться? Оксана будет злорадствовать, а проректор Шамо смеяться: «Руслан и на луне всё перевернёт вверх тормашками».
Отогнав от себя прочь неприятные мысли, достаю с полки дорожную клетчатую сумку. В ней — «Голубая кладовка», с которой на протяжении многих лет делюсь самыми затаёнными думами.
На титульной странице тетради — эпиграф: «Если не можешь сдвинуть с места гору, подыми пока один камень». Эти слова принадлежат моему отцу, учителю истории Платону Сергеевичу Трояну, который даже в лихую годину войны вёл дневник.
Позиция
Каждый раз, когда я читаю лаконичные записи отца, меня охватывает волнение, слышится его ровный, мягкий голос, чувствую прикосновение к плечу успокаивающей руки. Я не вижу его глаз, но знаю: они слегка прищурены, в них — весёлые огоньки.
Однажды, — помнится, я тогда уже была в восьмом классе, — отец пришёл домой очень удручённым. Подаю обед и, приняв выжидательную позу, сажусь напротив. Отца это, разумеется, рассмешило — уголки рта вздрогнули.
