Марина Гельви - Там, где папа ловил черепах
Прошли по улице со свернутыми знаменами ученики маминой школы, за ними девчонки, веселые, утомленные.
Когда за окнами раздался свист: «Моя любовь не струйка дыма», я не смогла выйти на улицу. Более того. Мне стало плохо. Мой добрый папа не мог простить себе: это же так неосмотрительно — выставлять все сладости на стол. Но он не предполагал, совершенно не предполагал, что я окажусь такой несдержанной. А дядя Эмиль уверял, что это отравление. Без сомнения, отравление. Вероятно, в пирожных был какой-то недоброкачественный продукт и…
Вернувшись в Уреки, я с нетерпением ожидала от Отара письма. Каждый день мы с Нюрой бегали на станцию встречать поезд: писем для меня не было. Я терялась в догадках: может быть, он не поверил, что я первого мая заболела, подумал, что я не захотела видеть его? Но Лева обещал сказать, будто я ногу подвернула. А может, Отари уже разлюбил меня? Спасаясь от тоски, я перечитывала старые письма и находила их прекрасными — папа помог мне понять Отари. Так что же Отар не пишет?
— Нюра, я не пойду сегодня встречать почту.
— А может, как раз сегодня будет письмо?
— Мне это уже безразлично.
Мы пошли на летнюю площадку. Там папа проводил политзанятия. На скамейках сидели рабочие и внимательно слушали. Закончил читать газетную статью. Заговорили сразу все:
— Ну что же, согласны!
— Заем — это правильно!
— Конечно, надо же сознательность иметь!
Один рабочий засомневался:
— При чем тут сознательность? Ради чего свое заработанное отдавать?
— Когда страна сумеет, она вернет, — сказал папа.
— Да-а, вернет… Жди.
— А ведь и правда, почему страна у нас просит, а, Герес Имилич?
— А как же иначе, товарищи? К кому же обращаться за помощью, как не к своим людям?
— Так наша страна богатая, — сказал конюх Ваня. — Говорят же, что богатая. Так зачем этот «Заем страны социализма»?
— А что такое наша страна? — спросил его папа. — Вот ответь, что такое?
— Ну государство, — почесал в затылке Ваня.
— Правильно! И жизнью в этом государстве управляют не капиталисты а мы! Мы ею управляем — рабочие, крестьяне, интеллигенция. А со всех сторон капиталистическое окружение. Ведь вот во время гражданской войны… Антанта напала на нас. Это был союз шестнадцати вооруженных до зубов государств. На Украине, где я тогда жил, одиннадцать властей в тот период сменилось: белые, Петлюра, Маруся, Махно, желтые, зеленые, немцы и прочие. А любовь и авторитет у простого народа снискали себе только красные, только большевики. Почему? Да потому, что это власть народная. Красная армия на первых порах была и необутая, и голодная, и без вооружения — с вилами да дубинками вместо ружей. И победила! Почему? Народ поддерживал. А почему поддерживал? Да потому что под пятой у буржуев не хотел быть. Теперь ответьте: сейчас, когда мы залечили раны гражданской войны и встали наконец на ноги, самим нам обходиться или на поклон к капиталистам идти?
— Конечно, самим!
— Но зачем торопиться? — засомневался все же конторщик Бено.
— Это ты не прав! — загорячился окулировщик Бичико. — Не прав ты, голова твоя бумажная! Нам надо торопиться! А вдруг война грянет? Тогда что? Все готов будешь отдать, да поздно будет. Товарищ агитатор! Подпишемся мы на заем, все как один подпишемся! Ну жена тряпку какую-нибудь не купит, велика-то беда. Не обеднеем. А хозяйству нашему народному — помощь.
— Еще какая помощь! — заговорили и другие.
— Да чего там, поможем государству!
— Ни к чему нам кабальные займы, обойдемся без заграниц!
Папа был очень доволен. Увидел меня, улыбнулся радостно:
— Ирина, на почту пойди, может, от мамы письмо будет.
— Передадут, — сказала я. — Ты, папа, не отвлекайся.
— А зачем это, Ирест Гемилич, войска де Голля вступили в Сирию и Ливан?
— Эрнест Эмильевич, — все же не выдержал и поправил папа, ничуть не обижаясь на то, что постоянно переиначивают его романское имя. — Цель все та же, — стал пояснять он, — французские и английские колонизаторы обоснуются в этих странах.
— А что люди гибнут, им все равно?
— Неужели война будет, Эрнест Эмильевич?
— Нет, не будет войны. Живите, товарищи, спокойно.
В этот момент на бугре показался почтарь Доментий.
За ним целый отряд жаждущих писем.
Мы с Нюрой не выдержали — побежали к почте.
Снова дом
Открыла глаза и удивилась: надо мной потолок родной комнаты. Сквозь щель приоткрытой ставни пробивается яркий свет. Ах да, я в Тбилиси! Мы приехали поздно вечером на каком-то добавочном поезде.
И вот как будто нет позади месяцев жизни в Уреках. А тут все как-то изменилось: потолок комнаты стал как будто ниже, вещи — богаче. В соседней комнате шаркает шлепанцами дядя Эмиль. Прежде он никогда не позволял себе такой неподтянутости. Вот, слышу, подошел к нашей двери — там, на стене, как всегда, висит календарь. Сорвал листок, постоял минуту, наверно, прочитал на оборотной стороне текст. Потом шаркающие шаги удалились, и пропищала дверь. Это тоже что-то новое. Раньше двери в нашем доме не пищали. Если уж говорить о шуме, так они просто бухали.
И снова нахлынула радость: я дома! Я сейчас обегаю двор, сад, помчусь к Наде, Ламаре! Неужели я увижу его? Неужели? Нет, не верится! А какой теперь он? А как меня встретит? А вдруг разлюбил? Ведь прошло целых десять дней после его единственного, почти что совершенно холодного письма.
Но все равно в душе радость. Вскочила, оделась, аккуратно застелила постель. Побежала в галерею, там мама торопливо доедает свой завтрак.
— Не хотела тебя будить, — сказала она. — Вчера легли поздно.
— Мама, в Уреках я вставала в половине седьмого!
— Не верится.
— Я теперь совсем, совсем другая!
— Ну вот видишь: значит, нет худа без добра. Поджарьте себе яичницу, я убегаю в школу.
— Хорошо, мамочка, — я поцеловала ее.
Взглянула на часы: только восемь. Раньше девяти нельзя бежать к Ламаре. Неудобно. Сейчас у десятиклассников последние экзамены, Они занимаются допоздна. Значит, утром спят долго.
Вышла на балкон. Папа пилил у лестницы рейки. По двору расхаживали какие-то детишки.
— Папа, это чьи?
— Внучата бабки Фроси с хутора пришли. А мальчик побольше — внук Бочии. Ты же знаешь, у Бочии есть дочь от первого брака. Вот и пришел внук в гости.
Я стояла, опершись о перила, и нежилась на солнце. Было тихо, тихо. В Нахаловке это тот час, когда она больше всего напоминает деревню.
Дети расхаживали по двору, еще затененному флигелем, и по лицам было видно, придумывали игру. Вспомнилось детство. Сердце наполнилось щемящей грустью. Я мысленно с пафосом продекламировала: «Здравствуй, племя молодое, незнакомое!»
Внучата Лапкиной подошли к забору. Там стояли рейки. Мальчик взял одну, девочка сразу — другую. Помахали ими в воздухе. Подумали. Похлопали рейками об землю, сначала мальчик, потом, поглядев на него — девочка. И опять подумали. Потом пошли в наступление на внука Бочии. Но тот тоже схватил рейку, и началось сражение. Оно длилось не более минуты. Внук Бочии быстро загнал малышей в прачечную. Раздались жалобные восклицания. А победитель вернулся на середину двора и топнул ногой в том месте, где вода, стекающая из водосточной трубы, сделала себе канавку.
— Акамде чеми эзо![65]
Детишки подошли с инспекторским видом к канавке, посмотрели на застывшую, как пограничный столб, ногу и дружно выдохнули:
— Нет!
— Хо![66]
— Нет!
— Хо!
— Акамде эзо чемия! — взмахнул воинственно рейкой внук Бочии.
— Держи карман шире! — хором вскричали малыши.
Рейки в руках мальчиков заколыхались, девочка взвизгнула. Тетя Адель, уходя на службу, звонко рассмеялась:
— Эрнест, что это тут за события?
— Это, понимаешь, борьба за сферы влияния. А ну-ка, детвора, — обратился он к детям, — помогите лучше мне.
Дети послушались, но продолжали спорить.
— Какие смешные, — удивилась я, — как странно они играют?
— И вы так с Лялькой двор делили, — сказал папа.
— Правда?
— А ты забыла? Сейчас вот починим забор. Не так давно через него лазили ваши предшественники, — сказал папа детям и лукаво поглядел на меня. Но дети смотрели на меня как на чужую и, не ответив на мою приветливую улыбку, стали охотно помогать моему отцу.
Опять сделалось грустно — ушло детство. Ходила по саду, напевала. А в груди уже поднималась волна бурной радости: зато я большая! Большая!
«Вдыхая розы аромат, тенистый вспоминаю сад…»
Неужели через несколько минут увижу его? Нет, не верится! Не верится!
«Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»
Нет, больше не могу выдержать. А который уже час? Побежала в галерею, посмотрела: половина девятого. Рано. Вот где нужна сила воли. А в груди настоящий пожар.
