Василий Афонин - Вечера
— Так не корми ее! — воскликнула теща. — Пусть не садится за стол, раз так поступает. Наберись мужества, проучи. Интересно, что она запоет тогда. Бесстыдница!
— Делал, — Печников горбился над столом, — три дня не ела дома. Если б вдвоем жили, а то Олька еще. Олька придет из сада, она ж ей еду готовит, Катерина. Мы с Олькой садимся ужинать, а она в другой комнате. Жалко делается. Махнешь рукой на все…
— Да-а, дела, — Елизавета Яковлевна постукивала по столешнице согнутыми пальцами. — Ну и ну. Письмо-то я твое получила, догадалась обо всем. Все раздумывала, как ответить. А вот и вы сами.
— Помните, — Печников встал, заговорил быстро, расхаживая возле стола. — Помните, я вам свою жизнь рассказывал? Когда познакомились. Вот здесь же и сидели. Никогда я не падал духом за все свои прожитые годы, как бы тяжко ни приходилось. Споткнусь, случалось, но сразу же встану. Работать пошел после семилетки. Учился вечерами. Глаза слипались, а учился. Что я тогда делал — на стройке кирпичи подносил, специальности даже не было. Школу закончил, институт. Квартиру получил. У себя на работе я один из ведущих специалистов, отдел возглавляю. А перед женой растерялся. Перед наглостью, откровенной такой. Не знаю, как и поступить. То есть знаю, конечно. Не будь Ольки — ушел бы давно. Выгнал бы ее к чертовой матери. Но Ольке расти надо, жить, сил набираться. Какое ей дело, что у родителей не ладится. Еще успеет хлебнуть сама, придет срок.
Елизавета Яковлевна слушала.
— Половик у нас в передней, возле двери. Старый, поистрепался. Я сижу, подшиваю его, а жена у телевизора. Как вам это нравится? Я должен помнить, чтобы не пророс лук, купленный в зиму. Проверять, не завелась ли моль. Размораживать холодильник. Выносить мусор. Доставать стиральный порошок. Я должен, должен, должен. Да до каких же пор, спрашивается? Что такое магазины — она не знает. Утром встала, на столе чтобы колбаса была, сыр, масло. Чай пьет редко, любит кофе. Это по теперешним-то временам. Да неужто мне всю жизнь тащить ее на себе, женушку дорогую. Не-ет! Не согласен я, не хочу!..
— Милый, — Елизавета Яковлевна потянулась к руке Печникова, — сядь. Ты говори, говори. Это — как слезы, облегчает. Хотя жаловаться и не надо бы. Не по-мужски. В себе следует все держать, не выпускать наружу. А раскрывать душу… кто-то посочувствует, а кто-то и нет. У каждого своих полно забот-страданий. Это я говорю вообще. Для тебя же я — человек не посторонний, мать твоей жены. Что я должна сказать, Алеша? Ну, во-первых, никто тебе ее, как говорится, силком не предлагал. Сам выбрал, сам и разбирайся. Плохо, что поженились вы на стороне от глаз моих. Будь ты здешний — я бы, слов нет, отговорила тебя: зачем губить хорошего человека. Но вы сами все решили. А теперь хоть плачь, но тяни. Однако и тянуть не надо, ни к чему. Не расстраивайся особо. Жить предстоит долго, успеешь еще, сорвешь сердце. Горе — не беда, как в пословице сказано, не было бы хуже. Хуже, думаю, не будет. Разведись. Только… без шума. Расстаньтесь как люди. Не получилось — ничего. Так и должно быть. Что-то получается, что-то нет. У вас не получилось. И не должно было получиться. Понятно, девку жалко, Ольку. В тебя пошла девчушка. Ну — не ты первый, не ты последний…
— На ней все и держится, на Ольке, — Печников поднял тоскующие глаза, и Елизавета Яковлевна отвела свой взгляд. — Катерина видит, как я люблю ребенка, и спекулирует этим. Пять последних лет — самые трудные из тридцати моих. Самые унизительные. На какие только унижения не шел я, чтобы семья сохранилась. Уйду, думаю, а Олька как? Суд не отдаст мне ее. И буду как вор приходить, проведывать. Да еще не пустит, глядишь. А что ж… Елизавета Яковлевна, я в тряпку превратился. В тряпку, которой… сортир подтирают. Вот каким я стал. Вот что сделала из меня Катерина Ивановна. За пять-то лет. Следующие пять мне никак не вынести. Нет, не хочу я. Да и не случится этого. Довольно.
Печников опять встал, сел тут же, и теща пододвинула ему кружку. Печников выпил четыре двухсотпятидесятиграммовые кружки, Елизавета Яковлевна — полторы. Печников захмелел — градусов шестнадцать было, видимо, в ней, этой настойке, пахнущей малиной.
Закурили. Елизавета Яковлевна курила «Беломор». Она сидела, откинувшись спиной к стволу корявой раскидистой груши, редко и сильно затягивалась, глядя на понурого, облокотившегося на столешницу зятя. Зять ее был довольно высок, худощав, черноволос. Смугл до черноты. Сросшиеся на переносице брови. Только зубы да белки глаз освещали утомленное продолговатое лицо. Он курил, опустив голову, думал, и Елизавета Яковлевна не знала, чем помочь ему, как утешить.
— Да, — сказал Печников, выпрямляясь, и поискал глазами, куда положить окурок. Лицо его было в поту. — Да, разводиться — один выход. Впрочем, теперь нас — хочешь не хочешь — разведут. Дело в том, — он пристально посмотрел сузившимися глазами на тещу, говорил далеким отчужденным голосом. — Дело в том, Елизавета Яковлевна, что меня скоро посадят. Через несколько дней. Потому Ольку к вам привез. Оставить не с кем.
— Что ты говоришь?! — заметно побледнела Елизавета Яковлевна, откачнулась от дерева к Печникову, схватилась за край стола. Глядела, не понимая. — Что ты говоришь, Алеша?! — переспросила. — Как — посадят? Она — что же, в суд подала на тебя?
— Да, подала, — кивнул Печников.
— И тебя, как это… вызывали, допрашивали?
— Все, как положено, — Печников попытался улыбнуться. — Допрашивали. Дело передали в суд. Вот вернусь — будут судить.
— Погоди, погоди, погоди, — теща быстро произносила слова, постукивая пальцами по столешнице. — Давай, начнем соображать. Так, я напишу ей. Нет, дам срочную телеграмму, чтобы простила, забрала заявление. Если она… если она… я сама поеду, выступлю на суде. Я постараюсь убедить суд, рассказать, что она за человек. Надеюсь, меня выслушают… поймут…
— Ничего вам не следует делать, Елизавета Яковлевна, — выдохнул Печников. — Я пытался помириться. Из-за Ольки, опять же. Прощения просил, — Печников поморщился. — Она и слушать не хочет. Не надо. Мне не пятьдесят лет, черт побери. Отсижу положенное, начну все заново. Семья появится, квартира. Не беспокойтесь за меня. Пожалеет еще. А Ольку… Ольку я не забуду. Не оставлю. Все, что от меня требуется, как от отца, я… Что с вами, Елизавета Яковлевна? Что вы так?..
— О-о! — стонала, раскачиваясь, Елизавета Яковлевна — Зачем ей это? Ну, поссорились. Ну, подрались — мало ли чего не бывает в семье. Но — тюрьма! Чтобы тебя, Алеша, в заключение?! Какая мерзость! Зачем ей такая жестокость — не понимаю?! Скажи, пожалуйста, на сколько тебя… осудят? Надолго? Как ты считаешь?..
— Не знаю, Елизавета Яковлевна. Как суд решит. Но два года верных, это уж точно. От адвоката я отказался. Сказал: вся вина моя.
— Может, не в колонию… на стройку направят. Направляют ведь, слышала. В поселке был случай подобный…
— Дай бог. Я сам только о том и думаю сейчас. Такие вот дела.
— Слушай, Алеша, а как же с квартирой? Развод, дележ… Осужденный, ты имеешь право на половину своей жилплощади или нет?
— Не могу сказать. На суде и это выяснится. Да и черт с ней, с квартирой. Что же им в одной комнате ютиться. Переезд, хлопоты. Ольке нужна комната. Ей и отдам.
— Ну да, сказал, — хмыкнула Елизавета Яковлевна. — Вернешься — ни работы, ни репутации прежней, ни жилья. Куда пойдешь? К дяде чужому? В общежитие опять? Надо как-то помогать тебе. Я должна помочь. Обязательно. Знаешь, нужно вот что сделать: оттянуть развод во что бы то ни стало. До возвращения твоего. Телеграмму я дам непременно. Закажу переговоры. Когда она приедет за Олькой?.. Замечательно. На колени встану, упрошу, чтобы переехала ко мне после развода. Ты останешься в своей квартире. А работу… работу найдешь. Может, возьмут обратно. Им же с Олькой здесь жить. Я мать, мне ее довоспитывать, доченьку ненаглядную. Годы мои — считанные, все им перейдет, уговорю. Ох ты, горе-горюшко, что случилось. Как же ты это, Алеша, не удержался, а?
— Елизавета Яковлевна, мне пора уходить, — Печников взглянул на часы, поднялся. Ноги ослабели от наливки.
— Куда ты? — вскинулась теща. — Не поживешь? Не переночуешь?
— Не могу, билет в кармане. Надо ехать, — Печников усмехнулся, — суд ждет меня. Так удобнее, пока Олька спит. Я напишу вам, Елизавета Яковлевна. Приеду и… напишу подробно.
— Ой, боже, — Елизавета Яковлевна не знала, за что взяться. — Вот гость-то. На-ка, на дорогу, я еды соберу. Во сколько поезд твой отходит? Проводить бы до вокзала… Олька…
— Еды возьму, а пить не хочу больше, хватит.
Печников прошел к горничному окну. Олька спала, повернувшись на правый бок. Ему виден был затылок ее, шея — одеяло закрывало плечо. Боясь заплакать, Печников тряхнул головой, вернулся к столу, где теща в сетку укладывала свертки с едой.
Потом они шли по ограде, прощались и все никак не могли дойти до ворот. Пожить бы недельку-другую здесь, передохнуть.
