Марина Гельви - Там, где папа ловил черепах
Знаменательная дата
Дяди Эмилина семья разрушилась 12 октября 1938 года ровно в восемь часов утра. Обвинил он в этом Тоню.
Дядя Эмиль в сентябре вышел на пенсию. Он продолжал бывать в поликлинике и в больнице — оставался там консультантом, но это была уже не каждодневная работа, и дядя скучал. Починив что-нибудь утром во дворе или в саду, дядя садился в качалку и наблюдал за каждым шагом, за каждым движением жены. Он и раньше был придирчив, а теперь малейший непорядок раздражал его, ему казалось, что все делается не так, как надо. Тихонько покачиваясь в качалке, он в тихой и вежливой форме делал замечания жене и часто из ничего создавал проблему. Он раздражался, нервничал. Она тоже заметно сердилась, хоть старалась не показать виду.
Хотелось дяде, чтобы и во дворе стало так, как ему нравится. Прежде не было времени настоять на своем, теперь он стал пререкаться с квартирантками. Ему, например, не правилось, что бабка Фрося стирает на своем балконе. Балкон проходной и… Это, в конце концов, негигиенично.
Бабка ответила:
— Буду я хозяйскую спесь тешить. Не нравится, отдельный ход себе делайте.
Об отдельном ходе мы тоже думали, и не раз. По, как всегда, все упиралось в безденежье — это ж какую лестницу нужно строить, а Лапкины входить в долю не хотят.
Следующим моментом были кухни у флигеля. Ведь приходила комиссия, предупреждала. Нет: ни Дарья Петровна, ни Тоня и бровью не повели. Конечно, им что? Не их оштрафуют, а домохозяина. Эта мысль не давала дяде спать. И чем больше нервничал он, тем беспечнее вели себя квартирантки. Они начали даже посмеиваться над его страхами. А заборы? В каком виде заборы? Расшатанные., разломанные. Дети, не признавая калиток, поминутно перелезают через них.
Извели все мы дядю меньше чем за неделю. Поссорился он с моей мамой и с тетей Аделью.
— Что вам нужно? — спросила мама. — Детство есть детство. И к тому же: лучше пусть во дворе бесятся, чем в доме. Нам покой нужен.
Дядя заспорил. Тетя Адель беспечно смеялась над обоими. Но когда ей показалось, что брат злоупотребляет ее мягкостью, в ней проснулся давнишний, весьма запоздалый протест:
— Я никому никогда не позволю угнетать мою дочь! Имей это в виду!
Пришли Дарья Петровна и Ярошенчиха:
— Ладно. Мы согласны убрать со двора кухни. Только вы отдайте нам сарайчики, что под вашей галереей. Мы там кухни устроим.
Он проснулся утром в сквернейшем настроении. Видел сон, будто скандалил с целой толпой незнакомых злых женщин. И они его почти что одолели. Если бы не проснулся, задохнулся бы от ярости. А тут тетя Тамара. Он попросил открыть ставни, она ответила:
— Открой, пожалуйста, сам, — и вышла из комнаты.
От неожиданности дядя в первый момент чуть сознание не потерял. Потом почувствовал себя глубоко оскорбленным и даже обманутым. Так вот она какая, его жена?! И это в благодарность за его, можно сказать, подвижническую жизнь в этом грязном, несправедливом мире? О более, боже!
Мы ходили через их комнату на цыпочках. Там стояла гробовая тишина. Лишь на третий день вечером произошел отрывистый и нервный разговор. С большим опозданием — но куда денешься от своего воспитания — дядя выразительно проговорил:
— Благодарю тебя, Тамик, благодарю.
Проходя через их комнату, я взглянула на тетю Тамару. Она сидела ссутулившись и беззвучно плакала.
— Позавчера, — отчетливо проговорил дядя, — то есть двенадцатого октября тысяча девятьсот тридцать восьмого года, ровно в восемь часов утра, прошу запомнить эту дату, ты разрушила мою семью.
— Неправда, — всхлипнула тетя Тамара и заговорила быстро, горячо. — Я уже давно, давно поняла, и я думала…
— Меня совершенно не интересует, что ты думала, — холодно перебил он. — Ты разрушила мою семью тремя словами. Благодарю.
— Эмик…
— И это работа Тони.
Тоня Ярошенко была агитатором нашего квартала. По мнению дяди, его жена медленно, но верно подпадала под ее влияние, и результат сказался.
Первые признаки этого вредного влияния проявлялись сперва едва заметно — жена с некоторых пор начала выражать по тем или иным вопросам свое определенное мнение, чего раньше никогда не делала. А потом она стала понемножку противоречить мужу и, откровенно говоря, это так удивляло его, что он терялся. Он даже начал уступать ей, накапливая обиду. Он упивался анализом своих чувств, своими «незаслуженными» страданиями. А она, вместо того чтобы одуматься и раскаяться, забылась настолько, что посмела сказать: «Открой сам».
Дядя просто не знал, как ее наказать. Была давнишняя, весьма эффективная мера — молчать, пока не попросит извинения. Он опять решил надуться, а жена вдруг сказала:
— Я поступаю на работу. Я больше так не могу. Не могу, пойми ты! Жить трудно, нужно зарабатывать, и я хочу быть с людьми.
Он долго молчал. Потом тоном, каким, вероятно, говорили господа с незадачливой прислугой, с презрением усмехнулся:
— Ну что ж. Ты вольна поступать по своему усмотрению.
И он снова умолк. На три дня. Но жена на следующее утро встала чуть свет и, не дав ему насладиться ожидаемым эффектом, убежала на работу. Дарья Петровна порекомендовала ее в новые ясли воспитательницей.
Там во время этого ходатайствовать спросили:
— Скажи правду, Даро: эта твоя Тамара такая же; болтливая, как ты?
— Нет, что вы! Она все время сидит на балконе и читает.
— Ну слава богу. А то мы думали…
— Э!.. Да знаете ли вы, что Дарья Петровна в Нахаловке одна такая? На весь район я одна такая, и вторую не найти!
— Знаем, знаем.
— Э… Не цените вы меня, не цените!
— Как не ценим? Доброты в твоем сердце столько, — сколько слов на языке.
— Без моего языка вы жить не можете.
— Что правда, то правда. Ты наша районная бытовая газета.
— Так возьмете мою хозяйку?
— Попробовали бы мы не взять.
Таким образом тетя Тамара поступила на службу.
В тот день дядя метался от окна к окну, проклиная на французском языке весь свет. А когда она вернулась наконец с работы, он застыл в качалке, надменный и неприступный.
Она была усталая и счастливая. Начала готовить в галерее обед на завтра. Шепнула маме:
— Как он тут? Наверно, переживал, бедненький?
— Обомнется.
Там, внизу, во дворе, торжествовала Тоня. Дарья Петровна ходила по соседкам, рассказывала, как устроила на работу хозяйку. Она предлагала и других устроить, только бы захотели.
— Пенсию надо зарабатывать, пенсию! Вдруг муж умрет?
— Типун тебе на язык!
— А правда, что сидите как курицы? Будут свои деньги, муж иначе заговорит. А что, неправду говорю, неправду? — обращалась она задиристо к мужьям.
Мужчины отмалчивались. Кому охота связываться с Гиж-Даро.
То, что тетя Тамара поступила на работу, было для нее чудом. Она опомниться не могла от радости и приносила работу даже домой. Это были краски, рулоны разноцветной бумаги, гуммиарабик. Все она покупала на свои деньги в писчебумажном магазине и целые вечера клеила макеты: домики с садиками, птичий двор, опушку леса с зайчиками и лисичками. Руки и фартук моей тети были залиты клеем, но она любила, чтобы было сделано прочно, и мазала клеем еще и еще, как будто от прочности этих макетов зависела прочность ее служебного положения.
А потом она сушила свои макеты над керосинкой. Макеты, болтаясь на веревочке, сохли медленно. Тогда она придумала класть их на кастрюлю, поставленную на керосинку. Это, конечно, значительно ускоряло дело, но макеты как-то странно выгибались, и, бывало, распрямить их уже не было никакой возможности.
А как она приклеивала к альбому картинки. Из-под картинки брызгал клей, тетя вытирала его тряпочкой и снова наваливалась на картинку всей тяжестью своего здорового плотного тела.
Дядя наблюдал за женой, полный презренья. О нет! Как бы ни улыбалась она, стараясь загладить свою перед ним вину, сколько бы ни приносила продуктов, купленных на заработанные ею деньги, он все равно никогда не простит вероломства. Подумать только: она, супруга доктора, и поступила как какая-нибудь горняшка на службу! Да еще на должность почти что няньки.
Дядя не разговаривал с женой и не отвечал на ее вопросы. Лишь по выражению его неприступного лица она с трудом догадывалась, каков был бы его ответ.
Бессильный и непонятый в своей собственной семье, Дядя совсем замкнулся. Через некоторое время он обрушил свой гнев на уличных мальчишек. В основном это были ученики, верхней школы. Верхняя школа работала в две смены, беготня по нашей улице не прекращалась с утра до вечера. И мальчишки, не зная, куда деть силу, трясли на бегу все молодые деревца подряд. Мало того, Они пользовались деревцами как тормозом, да еще потом, покрутившись по инерции вокруг ствола два-три раза, отпихивались от дерева ногой.
— Прекратите безобразие! — кричал с подъезда дядя. Но не мог он караулить целый день в дверях.
