Галина Докса - Мизери
Света закрыла глаза. Хорошо! Ей показалось, что она, задремав, опустилась глубоко на речное дно, уселась там под корягой, а волосы ее еле–еле ленивой волной колышет течение и нет этой дреме ни конца, ни начала… «Вот так, в сказках пишут, память зачесывают. Как хорошо… Как чудно–хорошо… Никуда б не уходить отсюда… Никакого б мне завтра… Никакого послезавтра… Пятеро сестричек, с ума сойти! А мать, говорил, мне ровесница… Жаль, я не поцеловала Свету. Всегда я не делаю того единственного, что необходимо. Все делаю, лезу из кожи вон… но не единственно необходимое. Но, положим, я б ее поцеловала. Это ребенок замкнутый, гордый. Несчастный. Про мать ни за что не сказала бы просто — только к слову, как проговорившись. Такой ребенок… Про такого ребенка все надо догадываться и не ошибаться. А ошибешься — ребенок не простит. И не догадаешься — не простит. Такого ребенка не обманешь… Мать больна. Надо было догнать, спросить… Поцеловать надо было — сначала. А я не смогла. Я всегда так — из кожи вон, стараюсь, люблю — из последнего люблю, но самого главного, какого–нибудь единственного поцелуя, или взгляда, или вздоха — не совершаю. И все — навсегда — как всегда… Не думать… Как хорошо он меня причесывает!.. Будто на дне лесной реки… Что–то русалочье… Пятеро сестренок, надо же! Я знала, что их там шестеро, но — пятеро сестренок, это сила… Как хорошо…»
— Ай! — пискнула Света, пробуждаясь от дремы.
— Готово! — объявил Дэвид Смит и подвел ее к окну.
На улице начинало темнеть. Света взглянула на свое нечеткое, двоящееся отражение и отпрянула в ужасе. Из окна на нее глядел маленький безногий человечек с лысой головкой и часто моргал. Света попыталась растрепать, распушить туго натянутые прической волосы, но Дэвид поработал на славу: коса держалась крепко. Была она так коротка, что увидеть ее через плечо Свете не удалось. Тем не менее она нашла в себе силы похвалить мастера. На плетение косы он потратил двадцать минут или немногим больше.
В зал заглянул учитель физкультуры. Была у него такая привычка: заглядывать в актовый зал, если видел из своего разрушенного, лишенного пола гимнастического, в котором сам для себя — «с горя» — «качал» по вечерам «мышцу», что свет в актовом горит, а детские тени больше не скачут у первого окна. При входе он столкнулся нос к носу с Дэвидом, гасившим свет. Света стояла рядом и что–то ласково приговаривала по–английски. Учитель не сразу узнал ее, так изменила коса мягкое, круглоглазое, всегда подвижное лицо. Она стала похожа на…
— Что, Сережа, испугались? — засмеялась Света, разом становясь собой. — Это меня русская коса так преобразила. Дэвид плел. Что, как там сзади — посмотрите, а то мне не видать… Хорошо?
— Высший класс. Только… Ленточка странноватая какая–то… Что за ленточка, не пойму?..
С этой косой она, понял наконец Сережа, походила на сфинкса. На поддельного игрушечного сфинкса — не каменного, холодного, а деревянного, теплого, слегка раскрашенного… или глиняного… курносого, чуть косившего и, видно, смущенного метаморфозой, произошедшей с ним. Длинный парень щелкал выключателями, глядя сверху вниз на косу, которую чуть дольше, чем требовала того ситуация, держал в руке учитель физкультуры.
— Прекрасная работа, — Сережа показал Дэвиду большой палец. — Вери велл!
Дэвид вежливо кивнул.
— Ленточка?
Света попыталась нащупать за спиной ленточку, но это ей не удалось, и она махнула рукой, уставая от усилия веселости, которую при любых обстоятельствах вызывал в ней учитель физкультуры своим подтянутым, молодцеватым видом, густыми, пышными усами и молодой плешью, кругло блестевшей сейчас под тусклой коридорной лампочкой. Дружной троицей — Света посередине — подошли они к выходу. Нянечка, звеня ключами, поднялась из угла. Длинный Дэвид улыбнулся ей и повесил ключ от актового зала на щит, легко дотянувшись до него через стол. Учитель физкультуры присвистнул, отступил на шаг, примерился… приложил палец к губам и метнул свой ключ над головой ойкнувшей нянечки. Ключ проделал в воздухе плавную дугу и угодил точно на предназначенное ему место, тяжело повиснув на коротком гвозде. Света вздохнула, поняв, что надо похвалить учителя:
— Ну, Сережа! — тихо сказала она. — Жаль, что в пьесе Дэвида нет для вас роли. Вы настоящий князь Серебряный нашего века.
— Кто такой, почему не знаю? — подхватил учитель и оттер Дэвида к стенке, чтобы самому открыть перед Светой тяжелую входную дверь. Дэвид отступил.
Вдвоем, третий поотстав, они вышли на крыльцо, спустились по ступеням и двинулись в сторону метро. Начиналась первая, пробная весенняя оттепель. Света не надела шапку и несла ее в руках. Учитель физкультуры осторожно взялся за шапку, предлагая помощь. Отставший Дэвид замедлил шаги. Сапфировое мартовское небо густело прямо на глазах. Вот–вот оно должно было упасть на город под тяжестью этого драгоценного свечения. Дэвид не отрывался от неба.
— Не отставайте, Дэвид! — крикнула Света, оглянувшись, и поманила его.
Опять они шли втроем тесной шеренгой, Света посередине, думая то по–русски, то по–английски: «Скоро метро».
Сумерки сгустились. Вот и метро. Шагнув из уютной уличной полутьмы под ледяной душ павильонных софитов, Света поняла, как мучительно заботит ее вопрос о том, намерен ли Сережа провожать ее до дому. Не попытавшись разобраться, что именно было бы желательнее (менее нежелательно) для нее: ясность или неясность Сережиных намерений, а при полной ясности — дорога домой в его обществе или в одиночестве, Света со свойственной ей одной (всякий раз ее самое изумляющей) мгновенной хитростью замешкалась у пропускной тумбы, притворяясь, будто роется в сумке. Дэвид уже сползал вниз, его лохматая голова едва виднелась. Сережа ждал у спуска, полуобернувшись. Оценив мизансцену, Света захлопнула сумку, произвела энергичное движение рукой, указующее путь Сереже, — туда, за Дэвидом и прочим народом, а сама, недолго думая, поворотилась и выскочила из павильона на улицу.
Всходила плосколицая луна. Не за горами было мартовское полнолуние. В трамвае пахло сыростью. Света полезла в карман за перчатками… Перчатки? В кармане лежала только одна перчатка — с левой руки. Правой Света не нашла ни в другом кармане, ни в сумке, ни за манжетом куртки, ни даже под шапкой, на темени, — могло ведь случиться и так при ее рассеянности?.. Перчатка потерялась. Это было тяжелым ударом для Светы, и она оправилась от него лишь к концу дороги. Эти перчатки Света купила совсем недавно, поддавшись глупому капризу. Черт толкнул ее руку к окошку ларька, где под потолком висела, сложив пальцы, темно–коричневая пара, коварно прячущая под кружевом соседствовавшей с ней женской сорочки один из четырех нулей числа, прописанного на картонке самодельного ценника. «Можно мне?» — спросила Света девушку в окошке. Перчатки пришлись по руке. О таких она мечтала два года, когда позволяла себе мечтать. Такие примерно она потеряла два года назад: оставила в кафе на столике. Игорь вернулся бегом, но их уже не было. Такие перчатки…
«Я возьму», — сказала Света и протянула девушке купюру, выданную ей сегодня в гимназии в качестве мартовского аванса. «Как раз разменяю», — оправдывалась она перед собой в ожидании сдачи. Но продавщица не торопилась со сдачей. Проверив купюру, она потребовала: «Еще двадцать». Свету бросило в жар. Новые перчатки уже лежали в сумке. Не дрогнув ни одним мускулом, она вытащила кошелек с непотраченным остатком январской зарплаты (как богата была она минуту назад!) и, не считая, сунула в ларек всю пачку. Ей вернули пять, и, обессилев от пережитого шока, она долго стояла в уголку у эскалатора, рассматривая узор, змейкой шевелившийся на краю раструба. Почти такой же…
«Такой же!» — убеждала себя Света, сидя в прихожей перед зеркалом. Она внимательно рассматривала свои руки, одетые в коричневые, почти неотличимые друг от друга перчатки. Правая, чужая перчатка (сохраненная в неясной надежде на встречу с хозяйкой алмаза) узором и вправду походила на новую, Светину, только что лишившуюся пары. Если оторвать хлястик… Если не знать… Настораживал оттенок. Оттенок?.. Патина… Матовый пушок толщиной в четверть волоса, покрывающий правую перчатку, говорил о цене, когда–то заплаченной за него рукой, не считавшей денег. Левая — Светина — была из дешевых. «Левая — правая — левая… В сумерках, пожалуй… Правая — левая…»
Но был уже март, и дневной свет обгонял Свету на ее дороге. Света сдернула с рук и спрятала в шкаф обе перчатки, свою и чужую. Так и будут лежать они там до скончания века: своя и чужая, дешевая и дорогая, уцелевшая и потерянная… Одного размера, под пару, грубо похожие и тонко различные. Так все и будет. Бедная Света. Бедная, бедная Света!
* * *Взявшись перед ужином за расплетание косы, Света столкнулась с непредвиденными трудностями. «Ленточка», скрепившая на конце сложную косу, оказалась вовсе не ленточкой, а широкой, плотной полосой добротного заморского скотча. Скотч схватил волосы намертво, и не было никакой возможности отодрать его. Повозившись минут пять, от души ругнув несколько раз «скверного мальчишку», а больше себя, согласившуюся на нелепую затею с косой («Седина в бороду, бес в ребро, милая!»), Света вооружилась ножницами и решительно, косясь через плечо в зеркало, отсекла косе ее широкий хвост. Коса укоротилась на три сантиметра. Вздохнув одновременно и с сожалением, и с облегчением, Света хотела было выбросить колтун, но поскольку чайник не успел еще закипеть, попробовала все же высвободить маленькое подобие косы из полиэтиленового плена, теперь уж не вслепую, а во всеоружии зрения и природной сметки (которой, увы, была начисто лишена, но недостаток которой восполняла всю жизнь дотошностью и болезненной какой–то педантичностью, не позволявшей ей при встрече с любой, чаще всего неразрешимой проблемой признавать поражение тотчас). Надо было побороться со скотчем врукопашную хоть бы для вида и, кстати, чтобы помучить себя, наказать за проступок столь же непростительный, сколь и бессмысленный.
