Галина Докса - Мизери
Игорь повел взглядом. Старуха замерла, прижав носочки к груди… Кто стоит в дальней нише, белея безголовым телом? Не может быть! Он всмотрелся.
В нише здания неподвижно, чуть улыбаясь, как улыбаются люди от легкого неосознанного удовольствия, стояла молодая девушка в черной вязаной шапочке. Вся она была закрыта огромной прекрасной белой шерстяной шалью. Ног ее не было видно из–под шали, и рук не было видно тоже. Девушка стояла, чуть отвернувшись от улицы, поэтому Игорю показалось издали, будто она безголовая. Но голова смотрела, покачивалась и улыбалась. Игорю стало страшно. Ему уяснилось вдруг с яркостью, равной вспышке молнии, что если он не купит сейчас хоть что–нибудь в ряду неподвижных статуй, выстроившихся по его пути, то…
Он вернулся к старухе с носочками, вытащил деньги, отдал, взял носочки, спрятал в карман… Все молча и быстро… Медленно пошел вдоль строя…
И снова девушка, завернутая в белое облако, смотрит в глаза, улыбается… Да что же это?
— Вы продаете? — спросил он шепотом.
Кивнула.
— Вы — сами? — сглотнул слюну.
Кивнула.
— Вы вязали сами?
Кивнула, показала маленькую ладонь, размотала шаль, повесила на руки. Игорь вздохнул покорно. Купил. Девушка выпрыгнула из ниши и пошла прочь. Сумерки сгустились. Город сжал Игоря стенами, смял и отпустил. Фонарь расцвел у ворот, раздвигая тьму.
«О чем я думал, покупая ее?» — думал Игорь, теребя бахрому.
«Что я должен, зачем и кому?»
«Ведь никто не знает — никто… И эта женщина…»
«И — …»
Он забыл, покупая шаль, что блеснуло последним закатным лучом в окнах мансарды над их головами: «Не купив, я возненавижу…»
Какой ненависти страшится человек в живом городе, слепленном миллионами рук из коричневой глины? Шаль белела в темноте. Петербург рдел, раскрашенный под бледную радугу. Дойдя до места слияния Фонтанки и канала, Игорь повесил шаль на гранитную тумбу набережной и ушел дворами.
* * *Дэвид Смит был недоволен игрой своих актеров накануне премьеры. Он заставил их «прогнать» спектакль три раза подряд. К финалу третьего прогона дети окончательно выбились из сил. Они путали реплики, говорили громче или тише, чем того желалось Дэвиду, а Слава Письман, сидевший за роялем, перед тем как начать аккомпанировать победному гимну, звучно зевнул на весь зал, так что Дэвид Смит, которого в качестве Духа Мщения в этот именно момент приговаривали к смерти (ибо на сей раз Света Тищенко не пощадила его), Дэвид–дух, взлохмаченный, потный, но не ведающий усталости, оборвал стон отчаяния, обращенный к небесам, и грозно взглянул на тапера. Тот ударил по клавишам; поднялась и опустилась картонная секира; кочан капусты, обтянутый черным чулком, покатился по сцене, достиг края и упал в зал прямо к ногам Светланы Петровны. Светлана Петровна подняла кочан, положила себе на колени и разразилась коротким аплодисментом. Ее тоже мучила зевота, но она крепилась. Дети торопливо допевали «аллилуйю». Бессмертный Дэвид поднялся на ноги и жестом остановил хор.
— Прекрасно! — В голосе его слышна была зловещая фистула гнева, хорошо знакомая всем присутствующим. — Еще раз, начиная со встречи землян с галактианами!
Дети заскулили, ропща. Светлана Петровна проглотила зевок, набрала воздуха в грудь, набралась храбрости и воззвала к совести Дэвида Смита, а также к разуму его и добросердечию. Упрек не возымел действия. Все понимали, что от четвертого прогона труппу может спасти разве лишь землетрясение или визит нянечки, готовящейся запереть школу (последнее событие являлось менее вероятным, нежели первое, поскольку обе гимназические нянечки были подкуплены Дэвидом и находились с ним в тесном нерушимом сговоре). Когда, покорясь неизбежному, англоязычные земляне и шепелявые галактиане лениво задвигались по сцене, расходясь в противоположные ее концы, Светлане Петровне пришло на ум прибегнуть к весьма рискованному, но, видимо, единственному средству прекратить бесконечную репетицию:
— Мистер Смит! — крикнула она. — Вы совсем забыли о косе! Разве мы не должны проверить, насколько реальна эта коса, то есть сколько времени займет у нас ее плетение? Я лично продолжаю утверждать, что от вашей идеи с косой лучше отказаться…
Света выдержала роковую паузу.
— Как это — отказаться? — повернулся к ней Смит. — Без косы мы теряем… — он не договорил.
Света, поспешив принять ясно выраженное возмущение ее дерзким выпадом за согласие с ловко упрятанным в подтекст предложением отменить четвертый «прогон» Смитовой пьесы, вскочила и скомандовала по–русски:
— Все домой — быстро, быстро! Телевизор не смотреть, английский язык не делать, русский тоже не делать: я договорилась с Людмилой Ивановной… Спать лечь не позже десяти вечера… По домам!
Дети попрыгали со сцены и помчались к выходу. Ошеломленный режиссер на время потерял дар речи. Света Тищенко, последней спрыгнувшая со сцены, шла по пустому проходу к двери. Дэвид прыгнул, догнал девочку и схватил ее за косу:
— Куда ты? А коса?
— Можно мне домой? — Девочка обращалась не к Дэвиду, а к Светлане Петровне. — Мне надо. Косу мне завтра заплетут. Марина уже тренировалась на Оле, а Оля на Марине. Не очень долго. Минута — косичка, значит, три минуты — тройная косичка, девять — девятирная. Не больше часа…
Девочка говорила не по–английски, как было бы естественно для нее в присутствии Дэвида, а по–русски и очень тихо. Дэвид с усилием вслушивался в звуки русской речи, и самолюбие его страдало от того, что смысл слов ускользал, оставляя лишь интонацию. Интонация была спокойной, деловой и… какой–то недетской. Конечно, девочка очень устала… Конечно, он «загонял» детей. Мисс права. Он не прав. Лучшее — враг хорошего…
— Иди, Светлана! — приказала Света.
Ей очень хотелось поцеловать девочку, но она никогда в жизни не целовала детей и не знала, как это делается. Поэтому она просто улыбнулась. Девочка не ответила. Светлана Петровна тихонько подтолкнула ее к выходу:
— Иди, иди! Отстанешь от ребят. Завтра займемся твоей косой… — и вдогонку, остановив девочку у самого выхода: — Между прочим, ты могла бы попросить маму заплести тебе косу. Мама справится с этим лучше всех.
Света неловко махнула рукой, прощаясь. Запнулась о порог, схватилась за дверь, сказала: «Мама в больнице» — и скрылась в коридоре. Светлана Петровна погасила улыбку. Вот оно что! Вот почему Света была так странно молчалива на репетиции… «То–то я заподозрила, что она разочаровалась в роли или в Дэвиде: он, дрянь эдакая, был с ней невозможно груб сегодня… Или во мне… Вон оно что!» — подумала Света и взглянула на Дэвида. Дэвид дулся. «Что ж, — вздохнула Света. — Что ж, принимай расплату, мисс Последняя Сцена… Кончится ли это когда–нибудь? Странно, но меня не утомляют его выходки…» И она поспешила оправдаться в содеянном:
— У нее мать заболела. А отец, вы знаете, с ними не живет… Ну, что коса, Дэвид? Может быть, все–таки?.. А?..
— Нет, — отрезал Дэвид по–русски. — Коса будет. Я сейчас все рассчитаю. Садитесь, Светлана.
— Что?
— Я хочу попробовать на ваших волосах… Если позволите.
— Господь с вами, Дэвид! Вы же знаете: мне час добираться до дому, а после восьми вечера и все полтора. Как вам не стыдно!
(«Истинный, высокий, настоящий дух мщения!» — восхитилась Света, признавая поражение. Приходилось покоряться. В открытом споре победа всегда оставалась на стороне ее молодого противника. Надо было поберечь силы для завтрашнего дня.)
— Вам должно быть стыдно, Дэвид!
— Я вам дам денег на такси.
— У меня волосы коротки для такой косы, Дэвид, умоляю!
— Я только начну, только девять девяток сделаю… Сидите ровно.
Чуть не силком он усадил ее на стул, вынул шпильки, расчесал своей частой острой расческой, неимоверно дергая корни, спутавшиеся пряди, и, велев не дышать, приступил к плетению. Света не успела опомниться, как волосы ее с висков были убраны назад и туго схвачены в плетку — так туго, что углы глаз оттянулись к вискам и заломило лоб.
— Ай! Осторожнее!
— Простите, это в последний раз.
Он действительно стал работать осторожнее, спокойнее, кажется, получая истинное удовольствие от своих действий, и даже принялся цедить сквозь зубы какой–то меланхолический мотивчик. Мотивчик убаюкивал Свету, она опять зевнула:
— Дэвид! Ну не мужское это занятие!
— Говорю, сидите ровно! Я быстро плету. У меня большой опыт…
— Работал в парикмахерской?
— Просто у меня пять младших сестер, и у всех — косы. Я люблю заплетать косы…
Света закрыла глаза. Хорошо! Ей показалось, что она, задремав, опустилась глубоко на речное дно, уселась там под корягой, а волосы ее еле–еле ленивой волной колышет течение и нет этой дреме ни конца, ни начала… «Вот так, в сказках пишут, память зачесывают. Как хорошо… Как чудно–хорошо… Никуда б не уходить отсюда… Никакого б мне завтра… Никакого послезавтра… Пятеро сестричек, с ума сойти! А мать, говорил, мне ровесница… Жаль, я не поцеловала Свету. Всегда я не делаю того единственного, что необходимо. Все делаю, лезу из кожи вон… но не единственно необходимое. Но, положим, я б ее поцеловала. Это ребенок замкнутый, гордый. Несчастный. Про мать ни за что не сказала бы просто — только к слову, как проговорившись. Такой ребенок… Про такого ребенка все надо догадываться и не ошибаться. А ошибешься — ребенок не простит. И не догадаешься — не простит. Такого ребенка не обманешь… Мать больна. Надо было догнать, спросить… Поцеловать надо было — сначала. А я не смогла. Я всегда так — из кожи вон, стараюсь, люблю — из последнего люблю, но самого главного, какого–нибудь единственного поцелуя, или взгляда, или вздоха — не совершаю. И все — навсегда — как всегда… Не думать… Как хорошо он меня причесывает!.. Будто на дне лесной реки… Что–то русалочье… Пятеро сестренок, надо же! Я знала, что их там шестеро, но — пятеро сестренок, это сила… Как хорошо…»
