Василий Афонин - Вечера
Утром, съев тарелку сорванной на заре малины, залитой парным молоком, дав наказ приказчикам, купец Михайлов, так мне представляется, отправлялся гулять по роще, надев на русоволосую голову белый полотняный картуз, набросив на плечи тужурку, оставшуюся еще со студенческих времен. Гуляя, он размышлял о том о сем, о жизни на земле и на небесах, об истории России, о русско-японской войне, которая давно закончилась, о русско-германской войне, которая только что началась, и о себе, конечно, о своих капиталах, раздумывая, как бы это их приумножить, став еще богаче, о семье, которую пора бы завести…
А может, совсем о другом думал купец Михайлов, гуляя росистым утром по роще, которая в те времена еще не называлась Михайловской. Приказчики в амбарах, лавках и лабазах брякали на счетах, чтобы выяснить расход и доход, садовник прореживал кусты малины, выбирая сухие ветки, бабы пропалывали на грядах позднюю редиску, до коей купец Михайлов был, возможно, большой охотник, мужики на полянах с песнями косили траву, босой парень щелкал бичом, покрикивая на коров, пасшихся в отведенных для пастбища местах, все шло своим чередом, а купец Михайлов, держа под мышкой том Тургенева «Записки охотника», отправлялся купаться на речку Ушайку: тогда еще вода в Ушайке была настолько чистая, что можно было не только купаться, но и пить речную воду…
Так жил купец Михайлов в своей усадьбе, одинокий, двадцатисемилетний, занимался делами, увеличивал капитал, принимал гостей, давал обеды, гулял в роще, грустил, читал Герцена, мечтал о поездке в Петербург, где два года учился в университете. А тут революция развернулась по всей России, за нею — гражданская война. Купец Михайлов долго размышлял, как ему поступить, и, наконец, решил, что лучше всего уехать во Францию или в Англию, потому что все, или почти все, состоятельные люди срочно уезжали за границу. Купец Михайлов знал языки, и французский и английский, но ехать он решил все-таки во Францию, потому как в Англии, слышно, погода неважная, туманы держатся чуть ли не круглый год, а купец Михайлов не любил сырости. К тому же на английском он говорил хотя с легким, но акцентом, а на французском — без акцента, совершенно свободно…
Стал купец Михайлов собираться в дорогу. Прислуге своей ничего не говорил, спешил, понятно, а потому не смог взять с собой всего золота и драгоценностей, накопленных за годы торговли, да и тяжело. Половину золота положил он в дорожную сумку, вторую половину — в чугунный котел, в котором кухарка варила приказчикам гречневую кашу, а котел тот в глухую полночь тайно закопал под молодым, но приметным деревом. Видно, купец Михайлов надеялся вернуться когда-нибудь в свою усадьбу, если не совсем, то за богатством, потому спрятал золото под деревом молодым. А закопай он котел под старым, старое долго не простоит, рухнет, сгниет и пень, все сровняется — не отыщешь. На молодом дереве купец Михайлов сделал лишь одному ему понятную заметку, чтобы узнать дерево сразу — раскидистую березку…
В ту же ночь, разбудив верного кучера Гаврилу, купец Михайлов сложил вещи в дорожную, на резиновом ходу коляску, погрузил туда же несколько мешков отборного овса, помог запрячь лучших лошадей. Они бесшумно выехали из усадьбы и взяли направление на Москву. Поездом купец Михайлов ехать не решился, шла гражданская война, поезда ходили плохо, их обстреливали, захватывали, то и дело проверяли у пассажиров документы. Да и не было из того города, где жил купец Михайлов, прямого поезда на Париж, а пересадок он не любил. Потому надумал он своим ходом, где центральным трактом, где проселочной дорогой, добираться до Москвы, сесть там в международный вагон поезда, идущего к границе, а кучера Гаврилу за добрую службу отпустить на все четыре стороны, подарив ему и коляску, и тройку лошадей.
Ехали они долго, но все-таки добрались до Москвы, только в Уральских горах немного поплутали, сбились с дороги, потому как кучер Гаврила впервые ехал этим путем, а расспрашивать у местных жителей он не посмел, чтобы не вызвать подозрений. Чутьем Гаврила выбрался на нужную дорогу и уже до самой Москвы гнал, не сворачивая. В Москве купец Михайлов купил билет, простился с Гаврилой, сел в поезд и уехал в Париж. В Париже он поселился на Монмартре и стал заниматься живописью, потому что с детства носил в себе склонность к рисованию. Дома заниматься рисованием ему мешала торговля…
Оставшись без барина, кучер Гаврила направил тройку прямиком к ближайшему трактиру, привязав лошадей, он выпил стопку водки и затосковал. В трактире пели цыгане, Гаврила загулял с ними, повез цыган на тройке в другой трактир, потом в третий, к утру тройка и коляска были пропиты, а след самого Гаврилы затерялся в многочисленных московских трактирах. Купец Михайлов о себе никаких вестей не подавал, за драгоценностями ни тайно, ни явно не являлся, не присылал доверенных своих, не писал никому из приказчиков писем. Может быть, он забыл о спрятанном золоте, может, оно ему не было нужно. И никто по сей день не знает, что сталось с купцом Михайловым, жил ли он постоянно в Париже и до каких пор…
Все это мне рассказали, точнее, пересказали пересказанное, так как времени прошло порядочно, никого из тех, кто когда-то служил у купца Михайлова или знал его, не осталось, во всяком случае, ни с кем из них мне не приходилось разговаривать. Верным во всех рассказанных историях было то, что действительно роща давным-давно принадлежала купцу по фамилии Михайлов, что после него в усадьбе жила прислуга и приказчики, которые к тому времени перестали быть прислугой и приказчиками, на месте усадьбы образовался как бы хуторок в шесть — восемь изб, а избы эти снесли совсем недавно. И то, что искали на протяжении всех лет клад и ищут сейчас, — тоже верно. Был ли на самом деле клад — никто не знает, но не умирает с той поры молва, и этого вполне достаточно, чтобы в рощу приходили с лопатами, надеясь на неожиданную удачу…
Сначала я многому из услышанного не верил, не верил главным образом тому, что спрятаны где-то под деревом в горшке, сундуке ли кованом, в суповом чугунке или в чем ином золото, другие драгоценности и что их ищут. Отправился впервые в рощу, смотреть, напал прямо возле обочины проезжей дороги на тропу, по тропе этой вышел на поляну, где и увидел следы бывших строений. Все было заглушено бурьяном, лопухами, крапивой и коноплей, но, походив, присмотревшись, можно было определить, где стояли избы, баня, другие постройки. Нашел и колодец, полузасыпанный конечно, остатки неглубокого бассейна с фонтаном посредине — по этому и другим признакам можно было судить, что усадьба была богатая. От сада остались кусты малины и смородины, перетоптанные, переломанные; где находился огород с грядами редиски, укропа и лука с чесноком — определить невозможно. Узкие бетонные столбы с разбитыми фонарями-плафонами заметил я среди деревьев — в какой-то год сюда проведено было электричество.
Долго бродил я по бывшей купеческой усадьбе, грусть охватила меня; как всегда бывает в брошенных деревнях или на забытых сельских кладбищах, сразу начинаешь думать о том, какие люди жили здесь, да как они жили, да почему оставили обжитые места. Вот была целая усадьба, стоял купеческий дом, красивый, видно, большой, другие постройки, а почему бы не сохранить дом, не разместить в нем что-то нужное, библиотеку хотя бы детскую, — нет, снесли. А столбы забыли забрать. Они со временем упадут, может, выкопают их и перевезут в другое место, рассыплются в прах обломки кирпичей на развалинах, сгниют куски дерева, крапива и лопухи заглушат окончательно ямы, забудутся легенды, связанные с рощей и ее владельцем.
Я оглянулся: где-то здесь таился клад, если он на самом деле был закопан. Следы лопат, давние правда, попадались возле деревьев по окраинам полян и в глубине рощи. Но я не собирался искать ни злата, ни серебра. Деревенский человек, с некоторых пор жил я по городам, и жизнь эта заметно меня утомила. Последние три года не выезжал даже на день за город, на речку или в лес, все какие-то заботы держали в городе, я пытался освободиться от них, забот не уменьшалось, появлялись новые, я «нудился», нервничал, начало болеть сердце, и роща Михайловская в какой-то мере скрашивала мою городскую жизнь. Забравшись в рощу, я старался забыть, что нахожусь в многотысячном городе среди многоэтажных корпусов, фабричных и заводских труб, среди шума и копоти машин, идущих во всех направлениях по улицам и переулкам. Забыть и предаться воспоминаниям…
Сидя на берегу Ушайки, я вспоминал Шегарку, речку, на которой родился, — Шегарку с ее берегами, правым — высоким и низким — левым, ее повороты, неторопливое течение к Оби, ее омуты, перешейки, плесы и заливы. Сидя вечерами на бугре, глядя на освещенные окна деревянных домов за Ушайкой, я вспоминал родную деревню Жирновку и старался представить всю ее так, как запомнилась мне она в последний приезд: избы по берегам и дальше к лесу, бани, скотные дворы, огороды. Я видел родительскую избу, поленницу, двор, огород с цветущими подсолнухами, стариков в ограде, сидящих на крыльце в тихий час заката. Возле изб, в переулках видел своих деревенских, не только тех, кто еще оставался в деревне, всех, кого помнил. Переходя от Ушайки поляну, где видны были чьи-то прокосы, я вспомнил свой сенокос, прямо возле дороги, идущей правобережьем Шегарки от деревни на Косари. Успокоясь, возвращался домой в свою городскую квартиру…
