Владимир Барвенко - Утро чудес
Я нажимаю на коричневую пуговичку звонка. Музыка смолкает. За дверью долго возятся с запором. Наконец дверь распахивается, и я вижу длинного, тонкого парня в солдатской форме. У него короткая стрижка, смешно торчат большие уши. Парень, не мигая, смотрит на меня зелеными глазами.
— Ты к кому? — Голосок у него слабый, какой-то девчоночий.
— К ним, — весело отвечаю я. «Черт возьми, какие локаторы у этого бойца?!»
Парень вытягивается — голова вот-вот упрется в притолоку. Я скашиваю взгляд на погоны — пехота-матушка. Из глубины квартиры голос дяди Кости.
— Кто там, Иван?
— Клименко Эдик, бывший сосед, — подсказываю я солдату и тот, полуобернувшись, дословно переводит: «Клименко Эдик, бывший сосед». Несколько секунд он прислушивается к голосам, потом неуверенно приглашает:
— Заходи.
— Да нет, мне Лида нужна.
Но парень не успевает ответить. Из-за его спины появляется Лидка. Она в ситцевом, в крупный горошек, платье с круглым вырезом на груди, рукава — фонарики. Волосы не разделены, как раньше, пробором, не заплетены в толстую косу, а лишь слегка закреплены на висках. Густые длинные пряди лежат на плечах, набегают на грудь. Ей идет такая прическа. Лидка очень женственная и вообще какая-то новая. Прежние, пожалуй, высоко вздернутые от удивления брови.
— Эдик, ты что там стоишь? Господи, как ты вымок, — говорит она так, словно мы проживаем еще в бараке на Зорях и расстались всего несколько часов назад. Я не двигаюсь. Неужели ничего не изменилось в ней за прошедшие месяцы? — Проходи, проходи сюда. — Лидка втаскивает меня в узкий коридорчик. Втроем нам тесно. Лидка улыбается. Она рада неожиданному визиту бывшего соседа. А у меня сильно бьется сердце. Так сильно, что кажется, они его слышат.
— Здравствуй, Лида, — едва говорю я.
— Здравствуй, Эдик. А это Ваня, — торопливо указывает она на парня. — Познакомьтесь, ребята.
Я подаю руку. Ваня вяло тискает кисть.
— У папы сегодня день рождения. Пришли его друзья, — говорит Лидка.
— Тогда я в другой раз зайду. Привет дяде Косте. — Я делаю шаг к двери.
— Куда ты так торопишься, Эдик? У тебя что-то случилось, да? — спрашивает она и отводит отчего-то взгляд. Ваня неприкаянно топчется на месте. И ему и мне неловко. Но как выйти из этого дурацкого положения?
— Случилось, не случилось… — Я умоляюще гляжу на Ваню. Наконец он понимает мою мысль, двигает от нас по коридорчику.
— Я хотел с тобой поговорить, но ты сегодня, наверное, не можешь. У вас люди.
— Поговорим у меня в комнате. Они нам не помешают. Раздевайся, раздевайся. Я тебя угощу тортом. Мы с мамой пекли — пальчики оближешь. — Лидка расстегивает пальто. Я останавливаю ее.
— Ничего не надо. Пойдем постоим немножко в подъезде. Я тебя очень прошу, — говорю я, но волнение, которое меня охватило в момент встречи с Лидкой и которое, кажется, усиливается, напрочь исключают мою решимость вспоминать об отце, о тех давних событиях. И перехватив ее недоуменный взгляд, я вдруг думаю, что говорить вовсе ни о чем и не надо. Лучше все-таки уйти, просто уйти, ничего не объясняя. — Ладно, Лидок, я, пожалуй, пойду. Я потом зайду. Не вовремя.
— Эдик, я тебя не понимаю. Ты же пришел, — берет меня за руку Лидка. — А вообще ты становишься совсем не таким.
— А ты?
— Не знаю. Может быть, и я уже другая. Но ты все-таки не уходи, ладно? Я сейчас предупрежу своих.
Лидка исчезает. Я тихо открываю дверь, выхожу и спускаюсь к окну.
Лидка выскакивает следом в наброшенном на плечи пальто.
— Там собираются петь, — весело сообщает она, прыгая по ступенькам. И точно, там дружно запели. Лидка становится напротив. Пристально смотрит на меня, следит за каждым моим движением.
— У тебя новые пластинки? — спрашиваю я, но меня совершенно не интересуют ее пластинки. Я хочу, например, узнать, какое имеет отношение к Степанковым пехотинец Ваня.
— Пластинки Ваня принес. Знаешь, он служит в Германии.
— Так этот фитиль твой…
— Ваня?! О, господи, с чего ты взял?! Ваня — папин ученик. На токаря он его учил. Вот Ваня приехал на побывку и зашел проведать отца. Соображаешь?
— Вообще я понятливый. Просто замечательно, когда ученики навещают своих учителей на дому и приносят новые пластинки.
— Эдик, по-моему, ты отвлекаешься. О пластинках мы заговорили случайно. Я его попросила, вот он и принес. Глупо. Он старше меня на пять лет. Я для него совсем девчонка.
— Конечно, ты маленькая девочка для него. Он для тебя большой дядя.
— Остановись, Эдик, пожалуйста. Ваня славный парень, и все. На вот лучше, поешь конфеток. — Лидка протягивает горсть шоколадных конфет.
— Спасибо, не хочу.
— Хочешь, Эдик. Будто я не знаю, какой ты сладкоежка.
Я беру конфету и прячу в карман. Лидка сует туда остальные. «Сказать ей, что я хотел взять билеты в кино? Любопытно, как она к этому отнесется, — прикидываю я. — А зачем? Мало ли чего я хотел. Тут, оказывается, есть хороший человек Ваня».
— Ну, о чем задумался? — Лидка трясет меня за воротник. — Тебя опять мучают великие идеи? А… а, догадываюсь. Ты, наконец, написал картину, и что-то тебе в ней не нравится. Или, может, как раз наоборот.
— Ошибаешься, Лидок. Идеи меня не тревожат, и картину я еще не написал. По-моему, все идеи помахали ручкой, когда уезжали со старого двора.
— А что, их нельзя было захватить с собой?
— Наверное. Но мы так торопились. Ты еще не забыла нашу жизнь на Зорях?
— Смеешься, Эдик. Недавно вот вспомнила, как ты называл меня Лидухой-капризухой. Совсем несправедливо. Капризной я не была. А помнишь, как ты прокатил меня на раме Сережкиного велосипеда и мы чудненько врезались в столб? Тебе ничего, а я руку вывихнула. А однажды… однажды ты признался мне в любви…
Я отвожу взгляд. Почему ей не стыдно говорить мне об этом? Я не люблю об этом вспоминать.
— Ну вот, видишь, я и тебе приносил только несчастья.
— Ой, Эдька, да я никогда всерьез не сердилась на тебя. То же было наше детство, правда?
— Да, то было наше детство, — согласно киваю я. Сейчас я попрощаюсь и уйду. Разве она способна понять меня? Кто я теперь ей? Ее ждет Ваня со своими пластинками. — Я, пожалуй, пойду, Лида. Тебя там ждут.
— Постоим еще, а? Ты положи фуражку на батарею, пускай подсохнет.
Я снимаю фуражку и кладу на батарею. Лидка приглаживает мои волосы.
— Лида, ты не забыла, как мы письмо отцу писали? Давно. Ну про то, как женщины нашего двора в церковь ходили, в войну. Мама моя потом еще заболела. Мы хотели прослезить его? Крик души…
— Эдик, чем ты так встревожен? Какой-то ты странный.
— Ты не ответила. Или, может, забыла? Забыла, да? — с отчаянием спрашиваю я.
— Ну почему ты так решил? Письмо я хорошо помню…
— Тогда скажи, зачем мы его написали? Смысл? Или дети мы были, несмышленыши.
— Наверное, был смысл. Мама твоя очень переживала, совсем извелась. А ты? Ты же ревел!
— Я? Ревел? Не придумывай. — У меня внезапно запылали щеки. «Может, не стоило спрашивать у нее об этом письме? Надо было сразу рассказать о приезде отца, — думаю я. — Как все глупо получается сегодня».
— Мы, Эдик, так вас жалели. Помнишь, когда маму твою в больницу положили, ты отказался у нас пожить. Всем двором упрашивали. Каждый к себе зазывал, а ты упрямился: «Нет, дома буду». И от нашей еды отказывался… Картошку сам жарил. Она у тебя подгорела, а ты ел и прихваливал. Смешной. Потом баба Нюся тебя все-таки уговорила. У нас готовила тебе и тете Ане в больницу. Вот тут как раз мама мне рассказала про тот случай в войну.
— Промокашки, папеньку вздумали растрогать. Душещипательное письмецо нацарапали. А он так и прозрел. За голову схватился. Чушь, чушь! — твержу я, распаляясь. — Чихать ему было на нас. Мать он не любил, ясно. Никогда! И мне стыдно за это письмо. Как будто милостыню выпрашивал.
— Чего ты расходился?! Чудак, сколько лет прошло. Определенно у тебя запоздалая реакция. — Лидка подтягивает воротник пальто к подбородку, рассеянно смотрит в окно. — По-моему, мы поступили правильно. Вникни, Эдик, ну когда-нибудь мы думали о том, как любили наши матери? Как отцов с войны ждали? Наверное, они на край света пошли бы, если в спасении наших отцов имелся б хоть какой-то шанс. И никакой ураган, никакая б стужа не удержали их… Не мучься, Эдик, смысл был в том письме. И милостыню ты не выпрашивал. — Поразмыслив о чем-то своем, Лидка добавляет с сожалением: — Все-таки он должен был приехать.
— А как бы ты поступила на месте моей матери, если бы он вдруг появился сейчас? — спрашиваю я.
— Ой! Дядя Паша приехал? — догадывается наконец Лидка.
— Прибыл. — Острая жалость к себе вдруг охватывает меня. Я отворачиваюсь к окну, потому что стыжусь слез. Они, кажется, вот-вот брызнут. За окном сыплет и сыплет дождь, гудит ветер. По черному стеклу катятся крупные капли, ударяет крупа.
