Николай Омельченко - В ожидании солнца (сборник повестей)
В номер несмело постучали, нерешительно повозились за дверью, и, наконец, подталкивая друг друга, ввалились Жолуд и два мальчика-актера, студенты ВГИКа. Один был с гитарой.
— Вот мы идем, — запинаясь, начал он, — слышим — веселье, а музыки нет. И решили занести вам гитару.
— Ну, хитрецы! — мотнул головой Цаля.
— Гитара без гитариста нам не нужна! — заявила Потапова.
— Прошу за стол, тащите сюда кровать! — радушно смеялся Мережко. Он любил и компанию, и песни под гитару, и молодых талантливых ребят. Да и сам еще не ощущал возраста, тех лет, которые уже считаются зрелостью, чуть ли не серединой жизни — ему казалось, что он не так уж далеко ушел от этих юнцов.
— О, «Наполеон»… — вздохнул Жолуд. — Божественно!
— Наливай, ребята, — махнул рукой Мережко, — а я сейчас еще кофе поставлю.
— Сидите, сидите, Александр Николаевич, — поднялась Мишульская, — кофе займусь я.
Звякнули струны гитары, и ребята — длинноволосые, в потертых джинсах и стареньких застиранных гольфах, — дружно запели:
Пусть робко я ступаю.
Пусть в лапотки обут.
Но нас еще узнают
И нас еще поймут.
Все с веселым терпением выслушали песню, затем вторую, третью, четвертой стали подпевать, а потом уже запели довольно слаженным хором, никого и ничего не замечая вокруг…
Где-то после полуночи в номер вошел заспанный Коберский, постоял некоторое время у двери, подтягивая спадавшие с округлого живота тренировочные брюки, изо всех сил пытаясь унять, сдержать кипевшую в нем ярость. Когда его наконец заметили, режиссер спросил с тихим бешенством, кривя побелевшие губы:
— Это какой же молодчик придумал такое за несколько часов до съемок?
Все молчали. Коберский переводил взгляд с одного на другого, видимо выискивая того единственного, на кого можно было бы обрушиться. Им оказался Цаля — может быть, потому, что был абсолютно трезв и поэтому смелее всех смотрел на разъяренного Коберского.
— Снова твои штучки, снова ты тут, веселый затейник?!
— Конечно, я, тут все святые, один я… — начал было Цаля, но его перебил Мережко: поднялся, прикрыл Цале рот ладонью, боясь, что тот сейчас скажет режиссеру что-нибудь грубое.
— Хозяин в этом номере я, Аникуша, и поэтому сам несу за все ответственность. А вообще-то, дорогой, успокойся. Тут никто не напивался, не буянил — нужна же людям хоть какая-то разрядка в это дождливое безделье… Да и разойдемся мы сейчас.
То ли спокойный тон Александра подействовал, то ли вспышка ярости прошла сама собой, но Коберский медленно повернулся и ушел. Остальные делали это с большой неохотой. Нина осталась, выжидающе глядела на Мережко.
— Я провожу тебя, — предложил Александр.
В глазах девушки мелькнуло насмешливое удивление.
— Как знаешь, — вдруг перейдя на «ты», тихо и покорно ответила она.
Александр снял с вешалки плащ и, помогая ей надеть его, задержал на плечах руки, обнял. Она прижалась к нему и, зябко поежившись, заговорила взволнованной скороговоркой:
— А вообще-то, знаешь, страшно оставаться. Вдруг все же кто-то видел меня, придут среди ночи… позор. Я живу на Ростовской, хозяйка моя давно уже спит…
12. Первые дубли
Сценаристу обычно нечего делать на съемочной площадке. Но Мережко любил понаблюдать за утренней суетой группы. И поэтому, вернувшись поздно, все же попросил дежурную разбудить его в половине седьмого. Казалось, не успел и заснуть по-настоящему, как его тут же разбудили хлопанье дверей, скрип половиц под торопливыми шагами, сдержанный шумок нервного движения и хрипловатые со сна голоса. Это ожило то крыло коридора, где жила большая часть группы. «Почему же не разбудила?» — сердито подумал о дежурной. Он включил свет и поглядел на часы — было только шесть; окна едва-едва посинели от пробивавшегося где-то сквозь пелену плотно запахнувших небо облаков рассвета.
Мережко вскочил, поставил кофе. От номера напротив, где жили костюмер и реквизитор, донесся брюзжащий голос Коберского:
— Миша, что это у тебя за костюм?
Григорьев отвечал удивленно, непонимающе:
— Обычный, Аникей Владимирович, тот самый, который и был на мне во время после дней съемки.
— Аня, Маня, — уже кричал Коберский, — поглядите на его костюм!
— Все нормально, — после короткой паузы недоуменно отвечала одна из женщин.
— Что же тут нормального, что нормального?! Парень попал под дождь, в таком виде и появляется в кафе… А у вас что? Он что — перед свиданием в бюро добрых услуг забегал? Кто выгладил костюм?
— Я, — робко вздохнул кто-то. И тут же обиженно: — По сценарию он не сразу в кафе шел, там прошло несколько часов. Да и вообще никакого кафе не было…
— Не было — теперь есть! Вам что — художник ничего не говорил?
— Про кафе говорил, — ответил уже другой голос. — А сколько времени прошло — не говорил…
— Мне переодеваться? — нетерпеливо спросил Григорьев.
— Во что? — почти плаксиво протянул Коберский.
— Так что же делать?
— Делайте, что хотите!
— А может, снова под дождь? — хихикнул девичий голосок. — Вон он какой хлещет, натуральный…
— Хватит, я уже два дня под ним был — и под искусственным, и под натуральным. Вот простужусь, будет вам «под дождь»…
Теперь уже все засмеялись — Коберский, наверное, куда-то отошел.
— Так что же делать? — повторил свой вопрос Григорьев. — Решайте, девочки, а я полежу еще чуток, пока машина подойдет.
— Придется просто костюм под душ, — предложила одна из девочек, — а потом вы, Миша, и полежать в нем сможете, так сказать, полезное с приятным…
И снова голос Коберского:
— Гримируйте актеров пока что условно, догримируете там, при том освещении. Кстати, что-то я не вижу осветителей, дрыхнут до сих пор?
— Уже уехали с Савостиным свет ставить, — ответил Жолуд.
Мережко наспех побрился, выпил кофе. Едва вышел в коридор, сразу же столкнулся с Коберским.
— А тебе чего не спится?
— За вами поспишь — толчетесь тут всю ночь, — усмехнулся Мережко.
— Ну, ты даешь! — вдруг даже всхохотнул Коберский. — С больной головы на здоровую. Умеешь! Но я на твоем месте все же спал бы.
— Хочу поехать с вами, посмотрю, как будут снимать эпизод.
— Эпизод? — скептически хмыкнул Коберский. — Какой эпизод! Тут хотя бы пару кадров сиять. Пока Савостин развернется со своим светом, пока отрепетируем… На улице дождь, а в этом тесном кафе жара от дигов будет под все сорок. Тоже — удовольствие… Приезжай часам к десяти-одиннадцати.
— С вами, к восьми.
— Глупый упрямец, ему советуешь, как лучше… Борис Семенович, — Коберский обернулся к подошедшему Скляру, — как массовка?
— Уже в автобусе. Жолуд с ними, отбирает на первый план.
— Пришлете к десяти машину за автором.
— Есть, — Скляр улыбнулся Александру.
— Не надо, Борис Семенович, я пешком, тут близко.
— В дождь?
— Не размокну.
Мережко понимал, почему Коберский возражает против его присутствия сейчас, с утра. Аникей был человеком, в общем-то, интеллигентным и мягким, таким его всегда знал Александр. Однако на площадке, особенно в начале съемки, всегда нервничал, кричал, то есть нередко бывал таким, каким его видели вчера, а вернее, уже сегодня ночью. И все же автору очень хотелось посмотреть, как выглядит то, что он дописал уже здесь, в Ашхабаде.
Улицу поливал все тот же бесконечный дождь. Сквозь открытую дверцу автобуса с запотевшими стеклами слышался наставнический голос Жолуда:
— И помните, товарищи, что вы хоть и безымянные артисты, но тоже до некоторой степени причастны к большому искусству, которое называется коротким упрощенным словом «кино»…
Мережко открыл зонтик и шагнул под дождь, уютно зашуршавший по черному куполу. В голове стоял легкий шумок, какой всегда бывает, когда человек недоспит, тело казалось тяжеловатым, и у Александра несколько раз шевельнулась мысль: а и в самом деле, куда ты идешь в такую погоду? Лежать бы тебе да нежиться в постели. Кто тебя заставляет шлепать по такой слякоти? Но он шел и шел, изредка останавливаясь, чтобы посмотреть то на проржавевшую водосточную трубу у старого дома, из которой во все дыры фонтанами хлестала желтоватая вода, то бросить завалявшийся в кармане леденец мокрой собачонке, мелко дрожавшей на сквозняке в подворотне. Собачонка не взяла его, трусливо отскочила от сухо, как камешек, стукнувшего о выщербленную брусчатку леденца, недоверчиво и с каким-то своим собачьим укором посмотрела на Мережко. «Так смотрят на праздного баловня, совершающего мелкое благодеяние от сытости и скуки, — почему-то невесело подумалось ему. — Может быть, все-таки вернуться?»
Два автобуса, тонваген и такси Саида уже стояли у кафе. Когда Мережко вошел в него, столы уже были уставлены бутылками с лимонадом, бокалами с коктейлем и кофейными чашками. За столами восседала массовка, щурясь от яркого света дигов и множества мелких ламп на штативчиках. Леня Савостин вразвалочку, но удивительно легко и красиво двигался вдоль столиков, поправляя лампы и подсветки.
