Николай Омельченко - В ожидании солнца (сборник повестей)
— Засиделся, — буркнул Коберский, досадуя, что его так внезапно вырвали из того прекрасного мира, который зовется детством, разлучили с Одессой, с Василием Шукшиным, с которым так неожиданно свела его судьба в детстве. Нельзя сказать, что именно эта встреча и определила его судьбу. Аника-воин, даже побывав на студии, мечтал, как и каждый одесский мальчишка, стать моряком. Но потом все же случилось иное…
— Хотя бы отопление включили, — ворчал Осеин. — Промок до нитки, а посушиться негде… — От него пахло мокрой одеждой, вином и бараньим жиром. — Ну и дождяра, вот тебе и пустыня!
Мысли у Коберского смешались; он уже не в силах был вернуться к тому одесскому мальчишке, к морю, студии, но и не мог вот так бросить, не дописать, не в его это характере. Да и когда еще выпадет время и настроение?
Заканчивал Аникей свою запись совсем по-иному — уже не мог смотреть на то милое прошлое сквозь призму мальчишки. Дописывал от своего имени…
«В тот день я увидел огромные гулкие павильоны студии, побывал в гримерных, а в монтажной даже покрутил ручку моталки. Кто-то отозвал Шукшина в сторону, а вернувшись, он сказал доверительно и немного взволнованно:
— Понимаешь, разрешили мне на самого себя посмотреть…
— Как это? — не понял я.
— Ну, на ту роль, что я исполняю. Режиссеры поначалу не очень-то идут на это, уже в конце, когда картина почти готова, показывают. А тут вот разрешили…
Я молчал, не зная, уходить мне или ждать его. Молчал и Василь. Тогда я почти с обидой спросил:
— Картина-то хоть как называется?
— «Два Федора».
— А о чем она?
— О двух мужиках — маленьком и большом.
— А вы кого там играете?
— Большого, — вдруг покрутил ус Шукшин.
Мне почему-то подумалось, что усы у него приклеенные; даже стало немного не по себе — так всегда бывает, когда обнаруживаешь какую-нибудь фальшь.
— А ты не хочешь? — Шукшин хитровато посмотрел на меня.
— Что? — с замиранием сердца выдохнул я.
— Посмотреть материал? Он еще совсем не готов, и каждая сцена будет даваться в нескольких дублях. Зрителю эту кухню показывать и не следовало бы, но ты смотри, если уж хочешь что-то знать о кино. — Он почесал затылок. — В зал, конечно, тебя не пустят, но… будешь смотреть из проекции. Я договорюсь, там свой парень.
Я не знал, что такое «проекция», а она оказалась просто кинобудкой с двумя проекционными аппаратами и киномехаником — пареньком, который, как мне показалось, был ненамного старше меня. Я с ним даже заговорил на «ты», и он не обратил на это внимания, охотно все объяснял, как старому знакомому.
В квадратике крохотного окошечка экран был хорошо виден, но я долго не мог понять, о чем же фильм. По нескольку раз повторялось, как выбегает из школы детвора; женщина беззвучно шевелила губами, говоря какие-то слова, а в глазах ее стояли слезы; ехали в телячьих вагонах солдаты, пели песни, а у переезда стоял безногий на костылях и грустно провожал их глазами — это запомнилось надолго. И запомнилась мне еще сцена, которая повторялась раз пять. Федору-старшему, вернувшемуся с работы усталым и голодным, Федор-младший сварил курицу. С жадностью набросился на нее Федор-старший, но тут же узнал, что курица украдена у соседей. Тяжело на душе у старшего. Он бросает есть и говорит с упреком своему тезке: «Мы же с тобой рабочие люди…» Снова и снова повторялась эта сцена — и все повторялись эти слова, и все более хмуро выслушивал их Федор-младший.
Потом, когда я увидел картину полностью, мне почему-то было жаль, что сцена дается в фильме всего один раз, хотелось слушать ее еще и еще — странное желание, чем оно было вызвано, до сих пор объяснить не могу. Теперь, когда я отбираю дубли, они надоедают до тошноты и все время кажется, что именно того, самого нужного, лучшего дубля мы так и не сняли…
Встретились мы с ним через несколько лет. Он недавно закончил ВГИК, а я только-только в него поступил. Я следил за Шукшиным все это время, знал каждую его роль, прочел его первые напечатанные рассказы. Встретились мы с ним не во ВГИКе и не в Доме кино, где обычно встречаются киношники, а в журнале «Октябрь». Было в то время там что-то вроде литературной студии, а пригласил меня туда сокурсник со сценарного факультета, пописывающий рассказы. Мы, правда, опоздали, все уже закончилось. Из двери вышло несколько человек, среди них был и Шукшин. Когда он, распрощавшись с друзьями, остался один, я подошел к нему.
— Не узнаете?
— Нет.
Я напомнил ему Одессу, студию, «Два Федора». И тут он вспомнил, заулыбался.
— Ишь ты, во ВГИК поступил? Неужто я сбил тебя с пути праведного, соблазнил кинославой?
— Да нет, — пожал я плечами, — просто тут все как-то совпало. Увлекался в школе кинолюбительством, получил приз, заметили, рекомендовали…
— А я толкусь, толкусь — и никаких призов;— с тихим задором засмеялся Василь. — Только все учусь, учусь… все меня учат. Вот теперь сюда захаживаю… — он кивнул на здание, где помещалась редакция журнала «Октябрь».
— Читал, — сказал я, — мне нравится.
Он недовольно сморщился.
— Мелочи все это…
И после мы встречались не раз, уже как равные; но как-то вечно спешили, у каждого были свои заботы, даже водку иногда при встречах пили как-то наспех.
Последний раз мы виделись на киностудии имени Довженко в Киеве, встретились у парадных дверей, у вертушки, обнялись. Но поговорить не успели, я даже не знал, зачем он приехал в Киев, не успел рассказать о своих делах на студии — меня ждала машина, я, как всегда, куда-то опаздывал.
— Зайди, Аник, я в гостинице «Москва», триста шестидесятый номер.
— Зайду, — бросил я уже на ходу.
А он вслед:
— Вечерком заходи, завтра меня уже тут не будет…
Не зашел, что-то помешало… Это «что-то», которого я и не помню сейчас, казалось, наверное, страшно неотложным и важным, а с товарищем, мол, успеется, еще посидим, наговоримся, еще много будет встреч. Но их больше не оказалось… А теперь вот столько лет терзаюсь, и все не идут из сердца поистине бессмертные слова: «Ленивы мы и не любопытны…»
Коберский встал из-за стола, взволнованно заходил по номеру, хотел закурить, но сигаретная пачка снова была пуста. Подошел к Осеину — тот спал, укрывшись с головой. На тумбочке, рядом с очками, лежала пачка «Золотого руна», но в ней была всего лишь одна сигарета. Аникей скривился, но только махнул рукой — не станет же Осеин курить ночью, спит мертвецки, а ему закурить сейчас было просто необходимо…
11. Четверо и другие
Из театра он и вышли уже вчетвером. Укрылись от дождя под навесом. Мужчины то и дело выбегали на дорогу останавливать такси, но они в этот поздний дождливый вечер как будто бы тоже спешили укрыться в гараж. Цаля ворчал:
— Такие деньги тратить за вечер скуки! Да еще таскаться в слякоть!
Он мерз без плаща, лицо его, и без того синюшное, стало совсем сизым, жалким.
— Спектакль действительно скучноватый, — согласилась Мишульская. — Телевизор и кинотеатр в этом отношении выгодно отличаются от театра. Скучно — выключил телик, а из кинозала в любое время можно уйти, даже не шикнет никто. А тут вроде бы неудобно…
— А я все равно ушел бы и тебя утащил бы, — упрямо сказал Цаля. — Да вдруг вижу — входит Саша Мережко вот с этой обаятельной девушкой. Ну, думаю, если уж Мережко пришел в театр, то, наверное, спектакль стоит того. И все три акта ждал, что вот-вот произойдет что-то необычайное. Не дождался…
— Нас дождь загнал, — почему-то виновато объяснил Мережко и, взяв Нину за руку, наклонился к ней с улыбкой. — А вам как, Нина, понравилось?..
— Не знаю, — пожала она плечами. — Тихо, уютно, а я люблю это, отдохнула. А пьеса… она как и все…
Цаля, трясясь от озноба, вдруг захохотал:
— Вот это дала! Да ни один критик еще не выдал такого точного, такого смелого определения. Верного и самого что ни на есть короткого. «Она как и все…» И все! Ха-ха-ха! Мне, например, после таких представлений хочется выпить.
— Ну, это желание тебя никогда не покидает, — заметила Лиля.
— Это когда-то было, в молодости, а теперь все, завязал.
— Рюмку в такую погоду, даже тем, кто завязал, не грех, — засмеялся Мережко.
— То, что ты привез, наверное, уже выпили? — осторожно спросил Цаля.
— Кто и когда это успел, уж не я ли сам?
— О, у него почти целая бутылка «Наполеона»! — потер руки Цаля.
— Даже две, — похвалился Александр.
— Зачем вы ему про две? — с упреком покачала головой Мишульская.
— Но он же завязал…
— И всем вам докажу это! — расхрабрился Цаля. — Кофе, и все… и к нему одну крохотную рюмочку, за всю ночь…
— Вот, ты уже и думаешь о всенощной… Он, такси с зеленым огоньком, хватай его, Цаля!
Цаля выбежал под дождь. Такси шло в другую сторону, и Цаля, усевшись рядом с водителем, видимо, уговаривал его, после чего машина покатила на разворот.
