Николай Омельченко - В ожидании солнца (сборник повестей)
Осеин снова закрыл глаза.
— И все? — тихо и разочарованно спросил Ашир.
— И все, — вздохнул Осеин. — Не понравилось?
— Короткая очень.
— На длинные у меня всегда терпения не хватало…
В комнату вошел Саид, в каждой руке он ловко держал по две тарелки с редиской, молодым луком, чесноком, шухран-травой и еще какой-то зеленью. Следом шла Акджагуль — на вытянутых руках у нее большое блюдо с пловом, над которым слегка курился прозрачный, едва заметный парок.
— Гость не скучает?
— Отдыхаю.
— Рассказывал мне сказку, — похвастался Ашир.
— Тебе? Ты сам должен рассказывать, развлекать гостя, а не гость тебя! — строго заметил Саид, доставая из буфета бутыль, наполненную золотистым домашним вином.
— Прошу к столу, — пригласила хозяйка, прижав руки к сердцу и грациозно наклонив голову.
Когда Осеин поднялся, Акджагуль протянула ему полотенце и кивнула на таз с водой в углу комнаты — в этом доме по старинной традиции плов ели руками.
— Спасибо, — поблагодарил Осеин. — Я всегда дома рассказываю, что самая гостеприимная и прекрасная женщина в Ашхабаде — Акджагуль, что по-туркменски означает «белый цветок».
Акджагуль зарделась и легким движением руки поправила свои не по-восточному светлые прямые волосы.
10. Воспоминание о шукшине
Коберский открыл балкон, чтобы выветрился табачный дым. По-прежнему сеял дождь, но все уже, видимо, свыклись с ним, город жил своей привычной вечерней жизнью: хлопали дверцы такси, натужно гудели, набирая скорость, троллейбусы, из сквера доносились звуки гитары, а в соседней подворотне ворковал чей-то неокрепший басок, перебиваемый прыскающим девчоночьим смехом.
Становилось зябко. Коберский прикрыл балкон, погасил большую, круглую, со слабыми тусклыми лампочками люстру, включил на тумбочке у кровати яркую настольную лампу, разделся и, съежившись, нырнул во влажные простыни отсыревшей постели. У него уже стало привычкой перед съемками ложиться рано. И он умел засыпать быстро, несмотря на то, что не шли из головы мысли о завтрашней съемочной площадке. Вот и сейчас он выронил газету, потянулся к лампе и выключил ее. Но почти в тот же миг раздался осторожный стук в дверь.
— Да не закрыто! — раздраженно проворчал Аникей Владимирович, полагая, что это вернулся Осеин (потому-то и не запирал дверь).
Но в ярко осветившемся проеме дверей появилась женщина и тут же быстро отпрянула.
— Ох, извините!
Он узнал голос дежурной.
— Да входите, если разбудили, — сердито сказал Коберский, чувствуя, как улетучивается сон.
— Извините, бога ради, Аникей Владимирович, никак не думала, что вы уже спите, — виновато лепетала женщина.
— Да входите же! — Он включил свет.
Она вошла, все еще извиняясь.
— Что случилось?
— Понимаете, — смущенно заговорила дежурная, — тут мы поспорили… «Калину красную» — это Шукшин про себя делал или как? Ко мне подруга пришла, ну и говорит, что это он про себя, из своей жизни, из биографии, значит… А я и говорю — нет, он был учителем в школе, потом ВГИК окончил, сама ведь читала.
— Почему же вы ей всего этого не объяснили? — еще больше рассердился Коберский и закурил.
— Да она говорит, мало ли что напишут. У нее, мол, сосед из заключения вернулся, дак вместе с Шукшиным отсиживал, вместе лес валили, в хоре лагерном пели, а освободили их по амнистии. Я, говорит, сюда подался, а Шукшин прямо в Москву, кино про это снимать… А я отвечаю, вот Аникей Владимирович его, должно, хорошо знает. Я вас в журнале на фотографии с ним видела.
— Скажите вашей подруге, что я подтверждаю ваши слова, что ее ввели в заблуждение, — раздраженно ответил Коберский.
— Спасибо, большое спасибо, — благодарно и даже как-то победно закивала дежурная.
Сна как не бывало. Может, спроси дежурная о ком-нибудь другом, он все же сумел бы себя заставить спать, но сейчас даже не старался: встал, надел шерстяной спортивный костюм, открыл балкон, взволнованно закурил и думал с грустью: «Вот и о тебе, Василь, уже сочиняют небылицы, а значит — слава. При жизни робко она шла к тебе. Читали Шукшина-писателя, знали Шукшина-актера, меньше — Шукшина-режиссера. Ярко бросилась в сердце «Калина красная», фильм мученический. Да и другие тебе давались нелегко, как и всем, кто шел в искусстве непроторенной тропкой…»
И ему вдруг вспомнился Шукшин — не таким, каким он был в последние годы, всегда усталым и немного больным, а совсем молодым, каким запомнил его с первых встреч, еще мальчишкой. Эх, надо бы все записать, чтобы осталось, — возможно, кто-нибудь когда-нибудь прочтет…
Аникей подсел к столу, открыл записную книжку и стал торопливо писать: «Я познакомился с Василием Шукшиным в конце пятидесятых годов, летом, еще будучи мальчишкой, во дворе Одесской киностудии…»
Ему не понравилась такая протокольная сухость, хотелось по-другому, ведь это было не просто знакомство с будущим товарищем и коллегой, а начало всех начал, это, в конце концов, было детство и его голубая колыбель — Одесса.
И Аникею вдруг показалось: это было так давно, что тот худенький белоголовый мальчишка совсем не он, Коберский, а кто-то другой, хотя очень-очень знакомый и чем-то странно похожий на него. Может быть, поэтому он и начал от третьего лица…
«Мальчишка жил неподалеку от киностудии в узком переулке, начинавшемся у Пролетарского бульвара и круто сбегавшем к морю. Дворы переулка в пыльных акациях были обнесены заборами из желтого, пористого, как пчелиные соты, камня, добытого из чрева Одессы — катакомб. Мальчишка, как и все его сверстники-одесситы, больше всего любил море, до неправдоподобия синее в солнечные дни и свинцово-печальное в непогоду. Когда ветер дул с моря, он вместе с крутыми волнами, перевитыми водорослями, прибивал к берегу множество мелких кисельно-скользких медуз, купаться становилось неприятно, и мальчишки устраивали игры или просто лежали на горячей гальке, бродили по опустевшему, словно осенью, пляжу.
Как-то в один из таких дней играли в прятки. Мальчишка убежал дальше всех, к киностудии, даже поднялся к границе ее владений и спрятался в каком-то сломанном контейнере, в котором сладко пахло конфетами. И тут же услышал насмешливый голос:
— Эй, ты что тут делаешь? На ночлег устроился, что ли?
— Прячусь, играем мы…
— А на мороженое заработать хочешь?
— А чего же…
— Тогда держи, — парень лет двадцати двух протянул ему сачок и ведро. — Вытащи десятка полтора медуз, только чтоб живые были, не мятые… Принесешь наверх, к съемочной площадке у бассейна.
Мальчишка вприпрыжку побежал к морю, вмиг позабыв и об игре, и о приятелях: ведь сейчас он увидит место, где снимают кино! Не раз он уже пытался заглянуть в этот таинственный двор, но проникнуть туда с улицы мешал забор, а с моря — собаки на цепях, прикрепленных к проволоке вдоль границы студии. Когда он с ведерком медуз поднимался на гору, одна из таких собак лениво вышла ему навстречу. Мальчишка остановился.
— Давай, давай, не дрейфь! — крикнул парень из толпы киношников у бассейна. — Она не тронет.
— Ага, не тронет! — недоверчиво обходил собаку мальчишка, хорошо помня, с каким остервенением эти цепные сторожа бросались на него и его сверстников, когда те пробегали мимо по берегу.
Тем не менее, собака и в самом деле равнодушно, с сытым подвыванием зевнула и вернулась к своей будке.
— Чего это она такая? — удивился мальчишка, отдавая парню сачок и ведро с медузами.
— Ученая. Когда людей много, понимает, что идет работа, съемка, вот и не трогает. А когда крадется какой-нибудь бездельник, вмиг цапнет за штаны!
— Ты чего там застрял, сейчас солнце зайдет! — донеслось сердитое из толпы киношников.
Парень бегом метнулся к бассейну, а мальчишка несмело пошел следом, то оглядываясь на собаку, то высматривая место, где можно было бы остаться незамеченным и поглядеть, для чего киношникам понадобились эти медузы. Очень любопытно было! Впрочем, все тут были настолько заняты работой, так торопились, поглядывая на небо, где к солнцу подползла огромная синевато-сизая туча, что никому не было никакого дела до чумазого одесского мальчишки.
Зато все внимание было сосредоточено на другом мальчике: лет пяти-шести, круглолицем, с ямочками на щеках, как у девчонки, с курчавыми, желтовато-белыми, как морская пена у прибоя, волосами. На него тут, видимо, все молились, слащаво улыбались ему, подмигивали, о чем-то ласково просили, как милостыню у капризного принца, — и человек в берете со съемочной камерой в руках, то припадавший на колено, то взбиравшийся на растопыренную лесенку и оттуда целившийся объективом вниз, и парень, посылавший за медузами, а теперь аккуратно опускавший их в бассейн, вокруг которого толпились люди. А мальчик, хмуро прислушиваясь к какому-то моложавому дяде с редкой седой бородкой, стоял в бассейне по шею в воде и трусливо тянул к медузам руки.
