Виктор Улин - Незабудки
Но туда хода уже нет.
Сквозь дверь я уже слышал, что в доме собрались родственники. Стая стервятников, слетевшаяся к маминому телу. Их голоса жужжали, то сливаясь воедино, то распадаясь на отдельные визгливые звуки.
Я не мог даже просто пройти туда и обратно мимо них. Меня бы не отпустили. Задавили своими словами, не позволив дописать картину для мамы…
Впрочем, нет, акварель — не масло.
Ее я сумею дописать.
Назло надменным бородатым профессорам, что провалили меня в академии, да еще и высмеяли как ничтожество и эпигона.
Я подумал об этом, и вдруг увидел, как все кругом становится красным.
Красным от небывалой, незнакомой, душащей меня злобы.
Злобы на пьяницу отца, проклятого живодера, исковеркавшего мне детство.
На мерзких уродов одноклассников, которые постоянно издевались над моим чересчур длинным носом. Над челкой, которая никак не хотела лежать ровно и над несерьезно пробивающимися усами. И способностью плакать по любому поводу.
На мерзких родственников, сидящих в гостиной и перемывающих, с сестриных слов, мои косточки.
Аттестующих меня никчемной тряпкой и человеком, которому не следовало рождаться на свете.
На само мое рождение на свет в этой несчастной семье.
Обреченность быть не вполне бедным, но все-таки недостаточно состоятельным для того, чтобы отправить маму хотя бы за границу. Где тоже не умеют лечить рака, но хоть смогли бы продлить ее жизнь еще на несколько лет и облегчить страдания.
На весь мир, зачем-то создавший меня и бросивший в такую жизнь.
Меня трясло от выворачивающей наизнанку ненависти. И страшной, иссушающей злобы.
Прежде я тоже испытывал припадки слепой ненависти к отцу, унижавшему меня, исковеркавшему нашу семью, не понимавшему ничего и всячески издевавшемуся над моими художественными наклонностями.
Сейчас, когда отец давно умер и сама неприятная память о нем стала тускнеть, объектом злобной ненависти стала не его, в общем ничтожная персона.
Я вдруг понял, что страстно — до судорог, до головокружения, до истерики со слезами — ненавижу людей. Всех окружающих меня: ведь среди них не осталось единственного человека. Мамы, ради которой стоило жить.
Я ненавидел их, презиравших меня за никчемность и неприспособленность к жизни. Ведь они принуждали меня жить, подчиняясь их законам.
О, если бы я нашел в себе силы сломать сам этот мир людей! Изменить его так, чтобы меня больше никто никогда не посмел унизить. Чтобы я сам диктовал свою волю и единым движением руки…
Впрочем, это уже излишне.
Мне не нужно было от жизни ничего. Только уйти в иллюзорный мир своих картин и творить его по своему желанию.
В свой мир, не имеющий ни чего общего с миром людей.
Из которого я не мог сейчас вырваться…
Господи, до какой же степени я ненавидел сейчас этот реальный, настоящий, загнавший меня в угол мир.
И если бы имел возможность — уничтожил бы его одним махом. Пусть вместе с собой — зато и вместе с остальными, нанесшими мне непоправимые обиды и потери…
Я потряс головой.
Мне было плохо.
Очень плохо.
Но работа не ждала.
Если я хотел оставить за собой право именоваться художником.
Трясущимися руками я бросил на картон недостающие линии.
Открыл ящичек с красками, послюнил кисточку и принялся накладывать легкий фон.
Работа отрезвила меня.
Голоса в гостиной ушли за ватную стену.
Или это явились люди из похоронного бюро, привезли маму и, выгнав родню, принялись устанавливать гроб в надлежащем месте?
Не знаю.
Но в голове моей тихонько зазвучали тонкие серебряные молоточки.
Сначала чуть-чуть, потом сильнее и сильнее.
И вот уже это были не молоточки — а целый оркестр.
Мощный симфонический оркестр, игравший Вагнера.
Я помню, как полтора года назад, когда я еще вовсю тешил себя иллюзией «вольноопределяющегося», мы с моим другом-римлянином и слушали Вагнера.
Тогда в опере давали «Валькирию».
Эта нечеловеческая, чудовищная музыка воспринималась мною уже не как нечто отдельно сущее, но вместе с мощным эстетическим зарядом на некоторое время оторвала меня от земли, заставила забыть свое несправедливое прошлое и нынешнее существование. Дала возможность подумать о будущем — и оно на секунду мелькнуло ошеломительным и прекрасным.
И сейчас, слыша в голове несуществующего Вагнера, я быстро доделал рисунок.
Положил кисть, отодвинул картон от себя, чтобы взглянуть на результат…
И ужаснулся, увидев странную и страшную вещь…
Незабудки уже на стояли сухими.
В стакане появилась вода.
Но она почему-то была красной.
Цвета той иссушающей меня ненависти, приступ которой я только что испытал.
Как получилось, что вместо черной и голубой красок, которые требовалось смешать, чтобы нанести легкий серый фон прозрачной жидкости, я положил красную?
Но вышло ужасно.
Или… Или с каким-то странным намеком.
Вода впитала красный свет заката.
Заката маминой жизни.
И моей тоже.
Ведь я, которого даже мама порой называла «ненормальным», не мог назвать себя дураком.
И понимал, что с уходом мамы лишился источника силы и веры в себя.
И вряд ли решусь в третий раз штурмовать академию. Где меня уже не допустили к экзаменам. А если и решусь, то опять провалюсь, причем с еще большим треском.
Закат, только закат.
Мама умерла, с нею уходит моя собственная жизнь.
А ну и пусть, отчаянно думал я, рассматривая рисунок.
Даже я, отрешенный от мира художник, давно чувствовал, что воздухе неспокойно. Все предвещало большую войну. Которая случится не сегодня-завтра.
Знал я также, что ввиду найденных у меня психических отклонений и общей слабости здоровья меня наверняка признают негодным и не возьмут по призыву, а отправят в какую-нибудь нестроевую часть.
Вагнер опять ревел во мне…
Меня — в нестроевую?
Этому не бывать.
Я знал, что с началом войны я обязательно прорвусь добровольцем в действующую армию, чего бы мне то ни стоило.
А попав туда, буду лезть в самое пекло. На рожон и под пули. На любой войне всегда нужны люди, которым нечего терять. И такой человек, как я, окажется чрезвычайно ценным.
А мне терять в самом деле нечего.
Умерла мама.
Умерла моя надежда стать художником.
А не имея надежды стать кем-то, прославить свое имя и оставить его в анналах истории, просто незачем жить.
И я буду воевать так, чтобы пасть смертью храбрых.
Чтобы спокойно поживающей сестре пришло с фронта извещение.
О том, что сын ее отца — никчемный слюнтяй, большеглазый истерик, льющий слезы и убежавший со смертного одра собственной матери — в самом деле герой. Спасший жизни десятку человек.
Да. Будет именно так.
Но…
Но я знал, что на войне все часто случается наоборот.
Погибают стремящиеся выжить.
И остаются невредимыми те, кому жизнь не нужна.
И я имею реальный шанс вернуться назад с той, еще не задуманной даже самими политиками войны.
Так может продиктовать моя карма.
Живым. И, возможно, невредимым.
Только уже иным, нежели теперь.
Иным…
Красная злоба на мир никуда не уйдет; искалеченное детство не забудется никогда.
Но у меня появятся силы.
И вот уж тогда я покажу всем, на что способен невостребованный художник. Отвергнутый родственниками человек, закрывшийся сейчас в своей душной каморке над листком картона с незабудками.
Я снова взглянул на рисунок.
Вода по-прежнему была красной.
Но теперь она налилась не закатом, а рассветом.
Рассветом моей собственной новой — еще не ведомой, но уже предугадываемой жизни.
Жизни, в которой я наконец встану в полный рост.
И отомщу всем и за все.
Судьбе и людям.
И всему миру, так не любящему меня сейчас.
Я уничтожу до основания весь ваш лживый ханжеский мир, — с ненавистью думал я, слыша сквозь дверь вернувшиеся голоса родственников.
Где в цене лишь внешняя добродетель и никто не знает о человеческих чувствах.
Я сделаю так, что все вы будете ползать на коленях и поклоняться мне — мне, мне, неудавшемуся художнику, перевернувшему все ваше бытие.
Я устрою вам такое, что вода в самом деле станет красной, только не от солнца, а от пролитой крови. И не только в моем нарисованном стакане…
Я прищурился, и передо мной заволновались целые моря крови. В ушах звучал уже не Вагнер, а рев толпы. Откуда-то текла сила неведомого рока, которая влекла меня куда-то далеко. Куда — я и сам еще не знал.
Сквозь меня, сотрясая мое тело, проносились апокалиптические картины.
Я вызвал какую-то небывалую бурю в своей душе. Шторм и бурю, каких не испытывал никогда прежде.
