Б Травен - Сокровища Сьерра-Мадре. «Шкода» ZM 00-28
Каждый вечер, еще при свете дня, добыча тщательно оценивалась, делилась на три части, и каждый забирал себе свою. Так оно сложилось с самого начала как бы само собой.
— Лучше всего, если мы будем делиться вечером, после работы, и каждый возьмет свою пайку себе, — это предложил Куртин на второй же день недели, когда работа начала приносить прибыль.
— Тогда по крайней мере мне не придется быть вашим казначеем, — сказал Говард.
Оба молодых сразу вскинулись:
— Мы не договаривались, что все добро будет на твоем попечении, ни словом об этом не упоминали. Это еще большой вопрос, доверили бы мы его тебе.
— Вы случайно не свихнулись? — рассмеялся Говард.
Обиженным он себя не чувствовал. К таким перепадам в настроении он привык и не нервничал по пустякам. Добродушно сказал им:
— Просто я подумал, что из нас троих самое большое доверие вызываю я.
— Ты? — вскричал Доббс. — А мы кто такие? Бежавшие каторжники, что ли?
А Куртин добавил:
— Откуда мы знаем, какую жизнь ты прожил?
Но хорошее настроение не покидало Говарда.
— Конечно, вы этого не знаете. Только я думаю, что здесь, в горах, среди нас все прошлое не считается. Я никого из вас не спрашиваю, откуда он родом и где провел в кротости и невинности свои годочки. Это было бы в высшей степени невежливо. Зачем понуждать людей ко лжи. Здесь, на дикой природе, ни одной твари дела нет до твоего прошлого, и никакой обман не спасет. Наврем ли мы друг другу с три короба или повинился в запятнанном кровью прошлом, ни цента не стоит. Но среди нас троих я здесь единственный, кто вызывает доверие.
Куртин с Доббсом ухмыльнулись. Но прежде чем они успели обложить его отборнейшей бранью, Говард продолжил:
— И нечего трепыхаться. Я вам правду говорю. Здесь только голая правда в цене. Мы могли бы дать наше золото на сохранение тебе, — он поглядел на Доббса. — Но когда я уйду в лес тесать подпоры, а Куртин верхом отправится в деревню за провизией, ты соберешь вещички и отчалишь.
— Это подлость, говорить такие вещи, — набычился Доббс.
— Пожалуй, — спокойно согласился Говард. — Но думать об этом — та же подлость. Ты был бы первым человеком, которого я встретил на своем пути, который не стал бы об этом думать. Смыться, прихватив добро остальных, это, я вам скажу, не подлость, а по здешним понятиям самая обыкновенная вещь. И дурак, кто этого не сделает. У вас просто кишка тонка признать это. Но давайте погодим, пока у нас на круг не наберется килограммов двадцать, тогда я погляжу, о чем вы будете думать. Вы не хуже и не лучше других парней. Вы совершенно нормальные люди. И если вы меня однажды привяжете к дереву и дадите околеть, чтобы завладеть моим добром, вы поступите так же, как поступил бы всякий, если ему вовремя не пришла в голову мысль: а вдруг эта игра в конце концов не окупит свеч? Мне с вашим добром далеко не уйти. Мои ноги уже не те. Вы догнали бы меня через каких-то часов двенадцать и без угрызений совести повесили на первом попавшемся дереве. Мне одному некуда деться, я с вами повязан. Вот почему я и подумал, что самый надежный среди нас троих — я.
— Если хорошенько поразмыслить, — сказал Куртин, — ты прав. Но в любом случае будет лучше, если мы начнем рассчитываться каждый день вечером, и пусть каждый сам сторожит свою долю. Тогда каждый сможет уйти, когда пожелает.
— Не имею ничего против, — сказал Говард. — Очень даже недурно придумано. И каждый из нас будет думать только о том, не пронюхал ли кто о его тайнике.
— Что за мерзкий характер у тебя, Говард, — сказал Доббс. — Вечно ты подозреваешь всех в разных подлостях.
— Тебе не обидеть меня, парень, — ответил Говард. — Я в людях разбираюсь и знаю, на какие милые поступки они способны и о чем они думают, когда запахнет золотом. По сути дела, все люди становятся одинаковыми, когда в игру вступает золото. Все подличают одинаково. Разве что опасаются, что их схватят за воротник — тогда начинают осторожничать, изворачиваться и лгать. Здесь, на природе, им ни к чему прикидываться, здесь дело всегда выглядит и проще, и понятнее. Простым донельзя. В городах люди подвержены сотням соблазнов, но видят и тысячи барьеров на пути к ним. А здесь есть лишь один барьер — жизнь другого человека. Остается решать для себя всего один вопрос.
Впрочем, давайте подобьем итог. Делиться будем каждый вечер. Каждый подыщет себе тайник по вкусу. Потому что когда мы намоем для начала килограммов, скажем, пять, никто из нас все равно не сможет таскать его в кожаном мешочке на груди.
9
Большие усилия, вся их хитрость и изворотливость потребовались для того, чтобы хорошенько замаскировать место промывки. Лагерь, где они спали и готовили пищу, пришлось перенести на полкилометра от шахты. А сама она была так удачно загорожена кустарником и большими валунами от того единственного места, где можно было в шахту войти, что никто забредший сюда по ошибке или случайно их рабочего места не обнаружил бы. А еще неделю спустя холмы, промоины и каменные глыбы настолько поросли быстро поднявшейся вверх травой и расцветшими кустами; даже аборигены, вышедшие на охоту, не обнаружили бы ничего подозрительного.
Скрывать местонахождение лагеря они не собирались. Они все в нем оставляли на виду. Чтобы оправдать свое в нем пребывание, расставили повсюду рамы и натянули на них необработанные шкуры убитых горных козлов и нанизали на шесты птичьи тушки. Любой путник принял бы их за охотников за шкурами и коллекционеров редких птиц. Это не вызвало бы ни малейшего подозрения, сотни людей занимаются этим небезвыгодным ремеслом.
Из лагеря к шахте вела потайная тропка. Чтобы ступить на нее, первые десять метров требовалось проползти на брюхе. Когда все трое оказывались на тропке, начало ее закладывалось и заставлялось срезанным терновником. Когда они возвращались в лагерь, сначала долго и внимательно наблюдали, нет ли кого поблизости. Окажись там кто-нибудь, они сделали бы большой крюк и вышли бы к лагерю с другой стороны, будто возвращались с охоты.
За все то время, что они тут прожили, им на глаза ни одна живая душа не попадалась — ни белый, ни абориген. И вообще мало вероятно, что кого-нибудь занесет в эту глухомань. Но троица была слишком умной и осторожной, чтобы на одно это положиться и стать жертвой случая. А ведь далее дикий зверь, преследуемый охотником, не стал бы искать убежища там, где они жили или работали.
Запах потного человеческого тела погнал бы его в другую сторону.
А собаки в таких лесах пугливы, они стараются держаться у ноги хозяина и к чужим следам не принюхиваются.
Зато и образ жизни, которую вели здесь эти трое, заслуживает сочувствия даже большего, чем жизнь рабочего-литовца на машиностроительном заводе в Детройте. Более плачевный образ жизни н представить себе невозможно. Однажды вечером Доббс сказал, что и в залитых грязью траншеях Франции ему жилось более сносно, чем здесь. Куртину с Говардом было трудно судить об этом, ибо они не имели чести воевать во Франции. Но каждый последующий день, проведенный тут, делал жизнь все более невыносимой. Однообразная изо дня в день еда, неумело приготовленная неловкими руками, всем опротивела. Однако приходилось ею давиться. Тоскливая монотонность труда делала его еще тяжелее, нежели он и без того был. Копать, просеивать, ссыпать, разбирать, приносить воду, сливать и прочищать сток. Один час похож на другой, как день на день и неделя на неделю. И так шли месяц за месяцем.
С тяготами труда еще кое-как примириться можно. Сотни тысяч людей всю жизнь делают работу ничуть не менее однообразную и чувствуют себя при этом сравнительно неплохо.
На первых порах каждый день случалось что-нибудь необычное. Каждый день планировалось и приводилось в исполнение что-то новое. У каждого из них еще оставались в запасе анекдоты или истории, неизвестные двум другим. Каждый из них изучал остальных, в каждом было что-то особенное, какое-то качество, привлекательное или отталкивающее, но заслуживающее по крайней мере внимания.
Теперь им нечего было рассказывать друг другу. Ни у одного из них не осталось про запас хоть словечка, не надоевшего бы остальным.
Они знали все слова друг друга наизусть, даже интонацию и жесты, которыми эти слова сопровождались.
У Доббса была привычка во время разговора прикрывать веком левый глаз. Поначалу Говард с Куртином находили ее до предела забавной и то и дело подшучивали над ним. Но наступил один достопамятный вечер, когда Куртин сказал:
— Если ты, пес проклятый, не перестанешь все время прижмуривать левый глаз, я всажу тебе в брюхо унцию свинца. Тебе, каторжному отродью, очень хорошо известно, что меня это бесит!
Доббс мгновенно вскочил на ноги и выхватил револьвер. Окажись другой в руках Куртина, началась бы перестрелка. Но Куртин знал, что получит шесть пуль в живот, как только опустит руку к кобуре.