Петр Замойский - Повести
— Совершенно верно. Где эти законы?
— Пойти и взять? — допрашивал Николай.
— Зачем «пойти и взять». Сначала выгнать помещика.
— Он денежки в банк платил?
— А нам от этого не жарко. Наша партия за то — землю отобрать. И Совет… — поднял я палец, нарочно, как Николай, — рабочих и солдатских депутатов тоже за это!
— Не за помещиков мы, — обратился Николай ко мне, — а тоже за землю и волю. Только одно: не время пока.
— Ия одно: ошибся народ, когда вас выбирал в комитет.
— Как ошибся? — вскинулся на меня Николай. — Свободное голосование.
— Какое свободное! У вас, богатеев, почти все село в долгу. Попробуй голосовать против. Вы, — в глаза вам говорю, — кулаки. Летних и зимних работников держали. Сейчас пленных имеете. Не по дороге нам с вами.
Не в пример Филе, я говорил спокойно. И они ничего против правды не могли сказать.
— Вас избрали только из страха, но мы, инвалиды, не боимся ничего, — добавил я.
— Так мы ни до чего не договоримся. Вы за то, чтобы беззаконие, мы — как правительство приказывает. Надо провести голосами.
Я прикинул: нас девять человек. Из девяти четыре голоса наши, три с Николаем. Наверно, и старик тоже будет с ним. Остается Игнат. С кем он?
— Голосуй, председатель, — говорю я, посмотрев на Игната.
Сначала Николай голосует за аренду земли… Поднялись три руки.
— А ты, дед, за кого? — спрашивает Николай.
— Он за нас, — говорит Филя.
Дед не скоро понял, в чем дело. Отродясь он не голосовал. Ему растолковали. И вот тоже поднимает руку. Николай считает медленно, словно нарочно тянет время, а сам смотрит на Игната, но Игнат не поднимает руки.
Николай спокойно продолжал:
— Кто за насильственный отбор…
— За конфискацию, — вставил я.
— …поднимите руки.
Мы подняли, но Игнат… Игнат снова не поднимает. Теперь уже я уставился на него. Его голос решает все. Пока четыре на четыре. Я мигаю ему, но он отвернулся. Удивлен и Николай. Но в глазах у него довольство.
— Тоже четыре.
— Да… но почему дядя Игнат совсем не голосует?
— Я воздержусь.
— Нельзя воздерживаться. Или так, или эдак.
И я принялся разъяснять ему, хотя и так все было ясно. Вместе со мной начал уговаривать его и Николай. И вот он, атакованный с двух флангов, подался. Поднимает руку.
— За кого же ты?
— Поколь за… аренду, — тихо говорит он.
— Пять, — подхватил Николай. — Пиши.
Стиснув зубы, я посмотрел на обозленного Филю и начал писать. Николай очень доволен. Боясь, вдруг я не так запишу, нагнулся ко мне. Все смотрели на меня. Видно, злое было у меня лицо. И в это время, пока я писал, из‑за двери вновь раздался торжественный голос отца:
— «И сказал господь Моисею, говоря: «если изменит кому жена и приспит кто с нею, священник пусть заклянет жену и скажет: да предаст тебя господь проклятью и да соделает лоно твое опавшим и живот твой опухшим».
— Что он читает ему? — не вытерпел Николай, видя, что все мы, несмотря на ссору, расхохотались.
— Библию, — говорю ему.
— Какая там библия? В ней одно… — и он сказал такое слово, что богобоязненный Денис со страхом посмотрел на него.
Николай зашагал мимо Павла, в ту комнату, где лежал старик. Следом за ним пошел посмотреть «Семку» Епифан, а потом и все мы ввалились в небольшой пристенок.
Старик лежал на подушках, устремив глаза в потолок. Это уж не был тот могучий Семен Гагара, которого я знал когда‑то, это был скелет с желтой бородой и горбатым сухим носом. Все с ним поздоровались. Отец мой с библией отошел к сторонке. Там о чем‑то спрашивал его Николай, отец показывал па страницы библии.
Стою, смотрю на Гагару и думаю: «Вот ты, владыка села, лежишь. Ты, когда‑то державший всех в своих руках, ты, выжавший потоки слез из бедняков, теперь иссох и врос в подушки. Так подыхай, старая собака. Подыхай, породивший детей, которые долго еще будут мешать нам».
— Как здоровье, дед? — подошел к постели Филя.
— Хорошо живу, — прохрипел старик.
— Читаете писание?
— Ваня читает, я слушаю. Па тот свет готовлюсь. Радуюсь.
— Радуйся, дед. Только тебе не все дядя Иван читает. Дай‑ка библию!
Отец, посмотрев на Филю, подал книгу. Филя открыл наугад, нагнулся над стариком и, подражая голосу моего отца, торжественно начал:
— И сказал господь Моисею, говоря: революция, царя сшибли! Радуйтеся, людие, веселись, дед Симеоне!
Старик уставил на Филю недоумевающий взгляд, затем, помедлив, тихо спросил:
— Кого?
К Филе подскочил Николай.
— Не надо ему!
— Ага! — воскликнул Филя. — В темноте старика держите?
И опять к старику громко, во весь голос:
— Императора с престола сшибли! Царя больше нет! Земля — народу, власть — народу!
Старик часто–часто замигал, лицо его передернулось и, вдруг поняв, прохрипел:
— У–уйди–и, зме–ей, уйди–и!
24
Что‑то происходит с моим отцом. Все Бремя о чем‑то думает, нередко сам с собой разговаривает. По вечерам сидит над библией и — чего никогда не делал — моим красным карандашом что‑то в ней отмечает.
Сегодня несколько раз подходил ко мне, вот–вот уже готов о чем‑то спросить, но, только тяжело вздохнув, отходил. Какие сомнения гложут моего отца?
Не о революции ли он так задумался? Может быть, его расстроило Мишино письмо? Брат ругает нас, что мы несмело выступаем против эсеров. Большое письмо его мы читали и теперь знаем, кто во Временном правительстве, как захватили власть меньшевики и эсеры. В последнем письме написал, что из‑за границы приехал тот самый Ленин, книжки которого мы читали.
Но не письмо же брата является причиной тяжелого раздумья отца? Что же? Вероятно, его сильно поругал Николай за чтение библии.
Снова входит отец в избу и воровато оглядывается.
В избе никого нет, кроме меня с Павлушкой: мать куда‑то ушла, Николька играет в бабки на просохшей луговине, сестренка в школе. На улице тепло, с крыши капает.
— Ты что такой? — ободряюще спрашиваю его. — Давай поговорим.
Как он оживился! Сел, понюхал табаку и меня угостил. Видно, обрадовался, что мы одни.
— Тятя, откройся, как попу на исповеди. Что тебя мучает?
— Ко псу его, попа, — сердито заявил отец.
— Неплохо сказано. Дальше?
Отец вздохнул и отозвался не сразу. Низко нагнул голову и задумчиво, будто не ко мне обращаясь, сказал:
— Библия мучает…
— Зачитался, что ль?
— Видать, так.
— Отец, — строго сказал я, — говорят, от библии много людей с ума посходило.
— Ия вот–вот рехнусь.
— Не советую. Брось ее читать. В одном месте в ней так, в другом напротив.
— Это шут с ней. Но ты гляди, сынок, — с горечью воскликнул он, — там в ней одни убийства, войны… — И, махнув рукой, замолчал.
— Договаривай, отец.
— Пост великий, а то бы сказал… Ну, как есть, грех один! — выкрикнул он. — Соблазн! Про баб, про этот… блуд! Развратницы какие‑то они, продажные! А бог?.. Как… злодей! Сколько народу сотворил и погубил. Зачем? Нет, в этой книге одна… прокамация.
— Это что за «прокамация»?
— Затмение мозгов, — пояснил отец и начал приводить пример за примером из этих «прокамаций». У него хорошая память. — Сколь народу истреблено, не счесть. Какие кровожадные: режут, душат, камнями бьют. И на все божье благословенье. Прости меня, господи, и бог‑то у них истинный… разбойник… Словом, озорник, — смягчил отец.
— Тятя, брось эти книги в печь. Голову они тебе мутят. А голова пригодится. Да и время не такое. С попами тебе не по пути. Ты слышал проповедь нашего? Не о святых делах говорил он с амвона; революцию клеймил, проклятия призывал, антихристом грозил. Ополоумел поп от революции. Но мы доберемся до него. Сорок пять десятин земли отберем. Читай газеты. Будем рай на земле строить. Хотя, правда, земля‑то пока еще не вся наша.
Угрюмый вышел отец из избы. И когда вышел, Павлушка сказал:
— Мучается… Кстати, о земле. Ты слышал: наши мельники в разведку к Сабуренкову ходили.
— Ну? — насторожился я.
— И утер он им нос. По десяти рублей за десятину требует. Они уже согласны на пять. Кокшайские по семь с полтиной дают.
— Значит, ходили тайком от нас? А нам, Павел, так и надо. Почитай, что пишет брат. Мы сами виноваты. Надо сход созвать. Пойдем к Семену.
И мы направились к нашему старшему другу, которому в эту слякоть нельзя было выходить на улицу.
Дни шли за днями — теплые, апрельские. Суровой и вьюжной зимы будто и не было. Вода сошла в низины, журчала по оврагам, где местами еще лежал ноздреватый, со слоем натекшей грязи, снег. На высоких местах земля уже подсохла. Слышно веселое пение жаворонка, этой ранней птахи, спутницы пахарей и пастухов. Стадо еще не выгоняли в поле. Лишь овцы паслись на небольшом клине выгона. Рядом, там, где раньше был широкий выгон, — пахота Гагариных.
