Семейная жизнь весом в 158 фунтов - Ирвинг Джон Уинслоу

– У вас много общего, – сказал я, но он смутился.

– Нет, не слишком, – сказал он серьезно и снова засмеялся – пожалуй, нервно – и покрутил назад педали, переключая какие-то сложные рычажки в коробке передач, так что ему пришлось даже спешиться и что-то поправить. Мы договорились увидеться снова.

Гораздо позднее я узнал финал истории о щипках Хелмбарта. Эдит с самого начала рассказала Северину об этих приставаниях.

– В следующий раз дай ему коленкой по яйцам, – сказал ей Северин.

Но это, пожалуй, было не в стиле Эдит. Она все же полагала, что будет какая-то польза от общения с Хелмбартом, и попросила Северина самого поговорить с ним, но Северин сказал, что тогда этот дурак совсем «завернется» и во всей критике не будет и слова правды. Это мне показалось благоразумным. Так что Эдит продолжала отражать щипки и прихваты.

Потом как-то устроили большую вечеринку, где в основном собрался народ с факультета английского и факультета искусств. Поскольку Эдит числилась в писательницах, ее тоже обычно приглашали на такие сборища, и Северин всегда сопровождал ее; ему нравилось подсмеиваться над этими людьми. На вечеринке Хелмбарт опять стал приставать к Эдит. По ее словам, она одарила его взглядом, «крайне раздраженным», а потом подошла к Северину и сказала, что сыта по горло.

– Тогда впервые я захотела, чтобы Северин применил свою силу ради меня, – рассказывала она. – Мне самой было стыдно, до чего я разозлилась, потому что Северину агрессивное поведение совсем не свойственно. Не помню, что я сказала ему, но мне хотелось, чтобы он смешал с дерьмом этого Хелмбарта. Пожалуй, я ожидала, что он положит этого ублюдка на обе лопатки. Это было очень несправедливо с моей стороны. Северин всегда считал, что я сама могу позаботиться о себе, и этим придавал мне уверенности.

Северин похлопал ее по руке и протиснулся в толпу гостей, ища глазами Хелмбарта. Эдит, возбужденная, последовала за ним. Северин подошел сзади к Хелмбарту, который рассказывал какую-то историю троим или четверым гостям. Он был высокого роста – Северин едва доставал ему до плеча. Стоя позади него на цыпочках, Северин, наверное, походил на злобного эльфа. Он быстро ущипнул Хелмбарта за задницу и громко, со смаком поцеловал в ухо. Хелмбарт уронил закуску в бокал, подскочил на месте и покраснел. Увидев, что это Северин, он протянул бокал соседу – бокал упал. Теперь кровь отхлынула от лица Хелмбарта: он подумал, что ему придется драться с тренером по борьбе.

А Северин, нагло подмигнув, сказал:

– Как пишется, Хелмбарт?

Эдит стояла рядом, держа Северина под руку, и пыталась побороть смех. Но, увидев лицо Хелмбарта, Северин сам не выдержал и засмеялся, и Эдит тоже захохотала еще прежде, чем они вышли оттуда, буквально корчась от смеха.

– Это придало мне столько уверенности, что я обернулась и еще раз посмотрела на бедного сексуально озабоченного писателя. Он не смеялся, он выглядел так, будто ему кое-что оторвали. Мы с Северином продолжали хохотать. Дело происходило днем; дети были дома с няней, собирались обедать. Мы уехали. В машине я положила голову на колени Северину; я расстегнула молнию и взяла в рот. Он не переставая что-то говорил, что-то дико смешное; даже держа во рту, я не могла перестать смеяться. Мы вбежали через черный ход, пронеслись через кухню, где сидели дети, и побежали наверх, в спальню. Я заперла дверь, он включил душ в ванной, чтобы звук воды заглушил нас, а еще для того, чтобы дети думали, будто мы побежали наверх мыться. Впрочем, мы знали, что няньку обмануть не удастся. Боже, мы кинулись друг на друга как дикие звери. Помню, что лежала на кровати, бог знает сколько раз кончив, и смотрела, как из двери ванной валит пар. Мы вместе приняли душ и намылили друг друга так, что стали совершенно скользкими, а потом Северин затащил в ванну поролоновый коврик, положил его на дно, и мы проделали все снова в мыле, в пене, под штормовыми струями воды, на мокром коврике, чавкавшем подо мной, как огромная губка. Когда в конце концов мы спустились вниз, дети сказали, что няня убежала домой. По-моему, Фьордилиджи сказала: «Как долго вы мылись!» А Северин ответил: «Ну, это потому, что мы были очень грязные». И на нас снова накатил приступ смеха; даже Фьордилиджи, которая никогда не смеется, начала хохотать вместе с нами и уж конечно Дорабелла, которой лишь бы посмеяться. Мы хохотали, пока не заломило все тело. Помню, что даже на следующее утро у меня все болело; я просто не могла двигаться. Северин сказал: «Вот так себя чувствуешь после соревнований». Я подумала, что сейчас опять начну смеяться, и если это произойдет, то все повторится сначала. Мне в самом деле было страшно больно, и я пыталась сдержаться. Северин заметил это и повел себя очень деликатно; он медленно вошел в меня, и мы снова занялись этим. На этот раз ощущение было совершенно другое, но тоже очень приятное.

Бедный Хелмбарт, подумал я. Он даже не подозревал, на что посягает.

Конечно, Северин вовсе не безумствовал в отношении своей жены. Эдит не давала поводов для этого. Она вышла за него замуж и прожила с ним восемь лет, не заведя даже мимолетной любовной интрижки; была верна, и только такие редкие дураки, как Хелмбарт, не могли понять это с первого взгляда. Но я-то понимаю, почему он так старался.

Северин Уинтер был слишком самодоволен, чтобы ревновать. Мне он казался воплощением мужского начала – агрессивный и эгоцентричный, подавляющий партнера. Но ни Утч, ни Эдит никогда не соглашались со мной. Утч клялась, что это единственный мужчина, который действительно ведет себя с женщиной как с равной; я мог согласиться только с тем, что он одинаково агрессивен и эгоцентричен по отношению к обоим полам. Эдит говорила, что такое «равенство» может быть даже обидным. Казалось, Северин вообще не видит разницы между мужчиной и женщиной – и к тем и к другим он относится чисто по-мужски, так что женщины могли подумать, что они для него – тоже мальчишки, его студенты. Сомневаюсь, что многим женщинам такое нравится. А его манера непрестанно прикасаться к собеседнику – женщины от этого сразу расслаблялись, хотя и слегка недоумевали. В его прикосновениях не было ничего двусмысленного, в них абсолютно отсутствовала сексуальность, и женщины думали, что он совсем не замечал их женского естества вообще.

Северин был женат уже восемь лет, но однажды он нашел время и повод подумать, что могут быть еще более приятные пробуждения в других постелях, что вообще могут быть другие постели, что есть другие жизни, с которыми можно соприкоснуться. Эта мысль огорчила его. Понятно, как наивен он был. И когда он впервые осмелился поделиться своими размышлениями с Эдит, то расстроился еще больше, узнав, что его опасные мечты для нее вовсе не новость.

– Ты хочешь сказать, что у тебя были другие мужчины?

– О нет. Еще нет.

– Еще нет? Хочешь сказать, что думаешь о других мужчинах?

– О других ситуациях – скажем так.

– Ну и ну.

– Но не так уж часто, Севи.

– А, ну да.

Тогда впервые он понял, что с абсолютным равенством не всегда легко мириться. Он был из тех, кому неприятно убеждаться в собственной наивности. Я думаю, что чувство превосходства для таких людей естественно. Сколько ни говорили Эдит и Утч о равенстве, одного они не заметили: Северин считал, что оберегает Эдит от собственных сложных переживаний. Как же он был потрясен, узнав, что у нее тоже есть сложности!

Но если по натуре он не был ревнив, то в некоторых отношениях он был очень требователен. Ему представлялось абсолютно необходимым служить для Эдит источником самых глубоких эмоций. Он добивался, чтобы и ее работа принадлежала ему, и – я знаю – это очень ее раздражало. Думаю, что он тяжело переживал мои отношения с Эдит – и тогда, когда все было хорошо, и тогда, когда все было плохо, – в основном из-за того, что между нами возникала особая близость во время разговоров о творчестве. Правда, Северин любил говорить, что наши отношения – всего лишь секс. Он не был писателем, как мы, но Эдит уверяла, что он ее лучший читатель. Очень сомневаюсь; его стремление все рассортировать по весовым категориям было просто нелепо. Я даже не знаю, что его волновало больше – то, что мы с Эдит занимались любовью, или то, что теперь я стану источником идей для Эдит. Меня всегда это интересовало, хотя вряд ли он ощущал разницу. «Все взаимосвязано», – сказал бы он, сокрушая нас своей тяжеловесной философией.