Дом сна - Коу Джонатан

– Как вы устроились в клинике?

– Спасибо, очень хорошо, – ответил Терри, с изумлением глядя на доктора.

– Проявлял ли персонал учтивость и услужливость?

– Несомненно. – Терри решил воздержаться от замечания, что сам доктор Дадден пока не проявил ни того, ни другого.

– Является ли ваша дневная комната чистой и уютной?

Только тут Терри замешкался.

– Уютной – да, – наконец ответил он.

Он позволил себе сполна насладиться страхом, нараставшим во взгляде доктора Даддена, и лишь потом рассказал о надписи на стене.

***

– Псст!

Доктор Мэдисон остановилась и огляделась. Она не поняла, откуда исходит голос.

– Псст! – прозвучало вновь.

Из-за соседней двери высунулся палец, поманил ее и быстро исчез. Повинуясь пальцу, доктор Мэдисон проследовала в комнату номер девять, где обнаружила доктора Даддена – тот ждал ее с белым от ярости лицом (впрочем, ярость одолевала доктора не так уж редко), но поза его выдавала сконфуженное волнение.

– С-сюда! – прошипел доктор Дадден.

Доктор Мэдисон подошла к гардеробу.

– Взгляните, – сказал он. – Вы только взгляните на это.

И доктор Дадден ткнул в надпись – на стене чернилами было выведено два слова: ТУПОЙ МУДАК. Рядом темнело обширное пятно бурого цвета.

– Обнаружил мистер Уорт, – продолжил доктор Дадден. – Проклятый журналист, черт бы его побрал. Не правда ли, характерно? Характерно, что нам так везет?

– Почему до сих пор никто не видел эту надпись?

– Она была за шкафом.

– А зачем мистеру Уорту понадобилось двигать шкаф?

Доктор Даден оставил вопрос без ответа:

– Я понимаю, доктор, что вы не хотите этого слышать, но данный факт подтверждает мою точку зрения. Именно по этой причине мы должны тщательно… подбирать пациентов. Вот что бывает, когда вы открываете двери всякой швали.

– Вы, случаем, – уточнила доктор Мэдисон, – не пациентов Национальной службы здравоохранения имеете в виду?

– Не думаю, что нужны объяснения, – ответил доктор Дадден. – Возьмем, к примеру, эту женщину из вашей группы. Из Брикстона[7]. Не хочу выглядеть снобом, но… чего можно ждать от таких, как она? Ни происхождения, ни положения…

– Эта комната – не Марии Грэнджер.

– Я не конкретно ее имел в виду, я говорю об общем принципе. – Он пристальней вгляделся в бурое пятно на стене и поморщился. – Что за человек, – сказал он, – что за ублюдок размазал по стене свои экскременты?

– Человек с нарушенной психикой, надо полагать. Человек, которому мы призваны помочь. – Мэдисон скользнула по пятну взглядом. – К тому же я думаю, что это, скорее всего, кровь.

– Надо срочно найти мистера Уорта, – сказал Дадден. – Он ни в коем случае не должен упоминать об этом в своей статье. Мы должны удержать его любым путем.

– Я уверена, что у мистера Уорта нет ни малейшего намерения…

– Поговорите с уборщицами, и немедленно. Пусть уничтожат надпись.

После ухода Даддена доктор Мэдисон на несколько минут задержалась в комнате номер девять, разглядывая надпись и пятно, и то ли от гнева, вызванного бесчувственностью коллеги, то ли из сострадания к несчастному существу, испытавшему невыразимую потребность осквернить комнату, глаза ее наполнились слезами, и доктор Мэдисон неожиданно для себя поняла, что в приступе сильнейшего раздражения трет стену рукавом. Тоже своего рода припадок безумия.

***

Несколько недель назад, – писал Терри, – мне довелось услышать один из тех разговоров, что часто заходят на званых обедах – кто является «величайшим» режиссером современности. Разговор вели два критика; первый принадлежал к старой школе и ратовал за ветерана кинематографа португальца Мануэля де Оливейру, второй же, изображавший из себя кого-то вроде младотурка, размахивал знаменем с неизменным Квентином Тарантино.

Этот разговор напоминал… что же он напоминал? Да, как будто на пустыре играют в футбол две команды слепцов, которым никто не удосужился сообщить, что ворота сняли еще несколько лет назад.

По-настоящему жаль мне было сторонника Тарантино. Точка зрения его оппонента хотя бы отличалась последовательностью, пусть и старомодной. Тогда как турок (возможно, памятуя о младоконсерваторах[8], следует ввести для таких субъектов неологизм: старотурок), казалось, не сознавал, сколь жалко выглядят его доводы: мол, Тарантино «вдохнул жизнь» в штампы фильмов категории Б и тем самым достиг определенной (да-да, он действительно употребил это слов) «оригинальности». Кажется, помоги ему Господь, в один особенно отчаянный момент он даже помянул всуе постмодернизм.

Читатель, я не смог найти в себе силы и добить этих двух несчастных, чтобы не мучились. Молчаливое сочувствие показалось мне единственно уместной реакцией на то, как два утомленных донкихота гонятся за призраком оригинальности современного кинематографа. У меня для них есть совет, если только им доведется читать эту статью: пусть поскорее посмотрят фильм Джо Кингсли «Два сапога пара» – 4 (детям в сопровождении взрослых) и на его примере научатся всему, чему могут научиться.

Терри просмотрел статистику и обнаружил, что уже израсходовал треть места, отведенного под рецензию. Нельзя сказать, чтобы его это встревожило – он всегда получал удовольствие от теоретических рассуждений. И все же, пора заняться и самим фильмом.

Кингсли – бесспорно мастер штампов. В этой области Тарантино, в сравнении с ним, – неумелый любитель, поскольку Кингсли никогда не впадает в неогуманистскую фикцию, будто в старые условности можно вдохнуть новую жизнь. Сериал «Два сапога пара» – сам по себе штамп (главные герои – два копа-напарника, полные противоположности друг другу), доведенный до логического конца. В третьей серии, поставленной экс-британцем Кевином Вилмутом, допущена фундаментальная ошибка: он попытался оживить действие романтическим подтекстом и побочной сюжетной линией, связанной с политикой. Сказался опыт работы Вилмута со слишком литературными материалом на Би-би-си. К счастью, в компании «Фокс» нашелся разумный человек, который вернул Кингсли бразды правления. Сериал «Два сапога пара» дал толчок всей карьере Кингсли и стал визитной карточкой его собственного стиля.

Триста тридцать слов. Что дальше, подумал Терри. Кратко изложить сюжет? Но никакого сюжета нет. Обсудить игру актеров? Но актеры не играют, а совершают телодвижения. Оценить качество диалогов? Но диалоги – в точности, как в предыдущих фильмах. По правде говоря, фильм едва царапнул сознание Терри. Как только привезли утреннюю почту, Терри взял кассету и отправился в наблюдательную комнату, примыкающую к спальне номер три. Лорна показала ему, как управлять видеомагнитофоном. Выходные данные на кассете извещали, что фильм длится девяносто семь минут, но так много времени Терри не понадобилось. Он внимательно прочел начальные титры, насладился первой сценой (продолжительная перестрелка, привлекшая нескольких пациентов, которые пришли выяснить, что за шум), затем перемотал кассету вперед, пропустив первую пояснительную сцену, а также все диалоги, длившиеся более тридцати секунд; попутно Терри поздравил себя с тем, что смотрит фильм именно так, как и рассчитывали его создатели, изначально целившие на видеорынок.

Было бы большой натяжкой, – писал Терри, переместив стул в тень (солнце, отражавшееся от мерцающего океана, слепило экран ноутбука), – утверждать, будто «Два сапога пара» – 4 безупречен. Хулители Кингсли, чьи некомпетентные суждения, надеюсь, ничего для него не значат, любят утверждать, что его фильмы напоминают видеоклипы, растянутые на девяносто минут. В действительности, это высший комплимент, который он не вполне заслужил. В фильме есть несколько провалов, изредка проявляется склонность к затягиванию: я замерил длительность нескольких кадров, взятых наугад, и с удивлением отметил, что многие длятся более шести секунд. Но спустя пятнадцать минут после просмотра фильма критику все еще не на что жаловаться: я высоко оцениваю непочтительность фильма, его радостное презрение к зрителям, заразную ненависть к политической или какой-либо другой корректности, его хулиганскую энергию. Энергию, которая, кстати (если вернуться в нашим дуэлянтам на званом обеде), в наши дни является единственно доступной для кинематографистов. Безумная, маниакальная энергия быка в конце схватки, смертельно раненного, но все равно бросающегося вперед, ведомого лишь болью, яростью и бессмысленной волей к жизни. Таково состояние – смертельное, но безумное, «задыхающееся, но все-таки еще живое»[9] – американского кинематографа в эти закатные дни двадцатого столетия. И Кингсли – его мастер.