Максим Бодягин - Машина снов
ЗАЧЕМ, ЧЁРТ ТЕБЯ РАЗДЕРИ ! Я хочу знать, когда я вновь поцелую её влажные глаза? Когда я снова окунусь в них? Когда я услышу её смех? Когда я почувствую рукой, насколько тонка её талия? Когда я прикоснусь щекой к её коже и в сотый раз удивлюсь тому, насколько она нежна? Ох… Зачем я говорю это тебе, не имеющему тела? Отказавшемуся от богатства тела ради иллюзий вечной жизни? Как можно объяснить радость плоти не имеющему её? Но ты должен, слышишь, должен рассказать мне… Мертва ли она? Я знаю, что мертва, но вдруг? В этом странном мире, где всё перевернулось с ног на голову, ведь здесь же возможно всё, ведь так? Ведь правда? Вдруг есть пусть один, ничтожный, крохотный, размером с малипусенькую пылиночку, но шанс?Двадцать пять.
Пэй Пэй? М-м-м… Ты помнишь, какая у неё была кожа? Конечно, ты помнишь, какая у неё была кожа. Я хорошо это знаю, потому что я чувствую это даже сейчас. Как я любил эти твои воспоминания! Принято считать, что слова служат, чтобы передавать смысл, но это, увы, не так. Они служат лишь для того, чтобы заболтать его. Истинный смысл содержится в пробелах между слов, во всех этих вздохах, паузах, внезапных прерываниях речи, когда вдруг становится слышно, как — тук! — стукает сорвавшееся с ритма сердце. Мне повезло, что я мог слышать тебя за пределами слов, вслушиваясь не в это бессвязное лепетание, с твоим диким акцентом, превращающим сбивчивую речь в совершенно немыслимый поток звуков. Я слышал тебя изнутри. Кстати, за это ты даже мог бы быть мне благодарен. Не каждому удаётся найти такого внимательного слушателя, как я. Разумеется, ты прав. Я жил твоими эмоциями, поскольку не имел своих. Но это увлекательно, согласись, очень трудно удержаться от подглядывания в дверь спальни, когда она распахнута.
Согласен, не ты её распахнул. Но это спорный вопрос. Ты ведь так хотел поделиться со всем миром сначала своей немыслимой любовью, которая обрушилась на тебя, как океанская волна, ты выплёвывал повсюду эти солёные брызги, переполнявшие всё твоё существо, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, не мог остановиться, говорил даже во сне, о том, как тебе немыслимо, несказанно повезло, как в бушующем яростью мире вопреки всякой логике зародилось семечко любви, внезапно полыхнувшее фонтаном огня, опалившего вас обоих. А потом, после известия о её смерти, ты так же щедро бросился делиться своим горем, и снова говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, говорил, даже во сне, мучаясь от сердечной боли, пытался выговорить её, как будто такая боль — это что-то живое, что можно прогнать заклятиями, или словно боль сердца — это тёмная слизь, которую нужно выхаркивать с каждым вздохом, чтобы освободиться от неё. Клянусь, я наслаждался обеими частями этой пьесы. Клянусь.
Итак. Кожа. Блестящая, как сталь, гладкая, как клинок, палец двигался по ней, не встречая ни единой шероховатости, даже крохотной, ни рябинки, ни родинки, ни волоска, двигался, пока не проваливался в священную пустоту, переполненную сладкой алой лавой, обжигавшей так, как никогда не обжигал простой огонь, она проникала в палец, в самую его сердцевинку, словно бы он был трубочкой, и потом поднималась в становящееся полым тело, стремясь куда-то в грудь, её огонь переполнял тебя, поднимался к сердцу, но промахивался, струя била всё выше, перехватывая трахеи, и вдруг с силой лупила в голову, застилая глаза всеми красками багрянца. Кожа. Гладкая, как лакированная шкатулка, но податливая, как сердцевина персика, и такая же пушистая, как его кожица, если видеть её на просвет, точнее, не на просвет, а так, знаешь, когда солнце косыми лучами срезает с неё эту зыбкую обманчивую плёнку гладкости и обнажает её недостатки. Впрочем, когда любишь, когда действительно сильно любишь, эти недостатки превращаются в милые особенности, отличающие предмет твоей любви (фу, какое грубое слово «предмет») от остальных прекрасных фей, населяющих эту тьму миров. Кожа. Ароматная тем необычным, странным, будоражащим чем-то, что стесняешься назвать грубым словом «запах». Ты скользил в волне этого аромата, весь превратившись в нос, как гончий пёс, вытянувшись в струнку, вибрируя и дрожа, а в эту секунду я пировал, питаясь этим чувством! Пока у меня было тело, я не верил, что бестелесные сущности питаются ароматами так же, как люди наслаждаются деликатесами. Но жизнь заставила меня поверить, точнее, ты научил меня. Я никогда в жизни не пробовал такого вина, такого дурманящего, терпкого, густого вина, как её запах, выжигавший тебе ноздри убийственной сладостью, от которой всё тело покрывается млечной испариной.
А ты медлил. Я умолял тебя войти в неё, заполнить её, заполонить её без остатка, не оставив ни единой капли пустоты, вломиться, врубиться в её сонные чертоги кавалерийским отрядом, распирающим узкую лесную тропинку округлыми боками взмыленных боевых коней. А ты медлил. Ты всё медлил и медлил, а я изнемогал, дох от желания, от неудовлетворённости, от того, что не я сейчас лежу с ней, обжигая ладони о её ароматную гладкость, что сочится цветочным соком, исторгая из каждой поры твоей — не моей — кожи (проклятье! проклятье!) капли горькой росы, несущей вяжущую волну жизни. Ну же! — понукал я тебя, как понукают жеребца… Но её наука состояла в том, чтобы обуздать твои мальчишечьи порывы, как обуздывают порывы ветра, превращая его в послушного раба мельниц и парусов. И в своей науке она преуспела куда больше, нежели я. По правде, я не преуспел ни в чём.
Я скажу тебе правду. Не знаю, выдержишь ли ты её. Хватит ли у тебя мужества, чтобы понять эту правду. Точнее, чтобы принять её. Я отвечу тебе на главный вопрос.
Кто. Такая. Пэй. Пэй.
Ты готов? О, теперь ты понимаешь, в какое бешенство меня приводила неторопливость, которой она учила тебя! Хахаха! Не так быстро. Я хочу насладиться твоим бешенством. Бесись! Бесись, мой мальчик! Дай волю ярости, чтобы напитать меня! Громче! Громче беснуйся, глупый маленький человечек, которому повезло отпить от любви феи!
Да-да. Ты не ослышался.
Ты помнишь, как впервые встретил её? Хоахчин привела к тебе в покои двух девушек, но Пэй Пэй пришла за ними сама, она стояла поодаль, и ты даже не заметил тех двух красавиц, что покорно следовали за императорской кормилицей, опустив ресницы. Старуха удивилась, но ничего не сказала. Она не помнила Пэй Пэй. Ей показалось, что Пэй Пэй — твоя гостья.
В действительности ты сам создал её. Ты проявил её своей магией сна. Ты создал её так же, как мальчик, играющий в песочнице, создаёт могучего воина из песка, палочек и прочего мусора, из рыбьей чешуи он делает кольчугу, которая в его сознании блистает словно царский доспех, из листьев он шьёт плащ, а из осколков фарфора делает своему герою проницательные и смелые глаза. Ты верил в Пэй Пэй, как мальчик. Ты и создал её, как мальчик, но из тумана и жизненного эфира. Только в отличие от играющего мальчика, чья вера в чудо питается любопытством, ты приводил свою магию в действие тоской по любви. Ты так хотел, ждал, жаждал, недолюбленный рано умершей матерью, недоласканный суровым отцом, соткал из того, что подвластно лишь тебе, чарующую красавицу, никогда не появившуюся бы в нашем мире, когда б не твоя неистовая сердечная сила!
Забавно. Девушка, известная под прозваньем Пэй Пэй, действительно существовала. Земная девушка из плоти и крови. Она, разумеется, вовсе не была такой красоткой, какую создал ты. Обычная катаянка, хотя и знатного рода, вовсе не дурнушка, но и отнюдь не отсвет божественного лика, среднего роста, средние глаза, среднее лицо — незаметная личинка, из которой должна была бы развиться такая же незаметная и серая моль, неслышная обитательница женских покоев. Одна беда — несчастная девочка страдала падучей, как и я. После того как мой отец казнил её семью, — Пэй Пэй наверняка рассказывала тебе об этом, — он, следуя своим милым привычкам, пару раз довольно жестоко изнасиловал её на глазах у подыхающей в муках родни. Это, разумеется, не могло повлиять на Пэй Пэй целебным образом, и она заболела нервной лихорадкой. Зачем он оставил её приживалкой при своём гареме? Непонятно. Может быть, она чем-то зацепила его… нет, скорее, жила здесь на правах заложницы, чтобы её род не забывал, кому служит? Не знаю. Но я бы никогда не запомнил её, когда бы не её способность говорить с духами, общаться с бестелесными, такими, как я. Нервная болезнь до предела обострила её чувства, такое ощущение, что она постоянно жила с… как бы это сказать?.. со снятой кожей. Любое дуновение эфира ощущалось ею как сильнейший толчок невидимого ветра. К сожалению, её собственные жизненные ветры стали угасать…
Одна прудовая фея из озорства как-то вошла в её тело во время приступа падучей, осмотрелась и решила, что иногда обладать телом не так уж и плохо. Особенно если учесть, что фее Западного Драконьего пруда никогда не отлучиться от территории, к которой она прикована заклятием и железным арканом кармы. А тут — такой уютный способ передвигаться! Тело куда приятнее любого паланкина. Она затаила желание когда-нибудь присвоить это тело. И тут Пэй Пэй почувствовала твой внутренний зов. Почувствовала тем тонким чутьём, которое даровано лишь припадочным, юродивым и блаженным. И фея тоже почувствовала его.
