Кит Ричардс - Жизнь
Ходят всякие слухи про то, как Анита сидела в тюрьме, главным образом исходящие от Тони-Испанца и его таблоидного «негра», который писал с ним книгу про меня, — их потом исправно перепечатывали и в других книжках. Что Аниту якобы изнасиловали в тюрьме, что мне пришлось отвалить очень крупную сумму, чтоб её вытащить, что все это был сговор среди белой верхушки на Ямайке и так далее. Но ничего этого не было. Камеры в сент-эннской тюряге были не курорт, конечно, спать было не на чем, Аните почти не разрешали мыться, плюс полчища тараканов. От чего, естественно, ей лучше не стало, в смысле приступов паранойи и галлюцинаций, которыми она тогда страдала. И еще её там дразнили: «Грубиянка, грубиянка». Но её не насиловали, и взятку мне совать не пришлось. Облава была просто наказанием за то, что мы пропустили мимо ушей их предупреждения. Все это они объяснили адвокату, Хью Харту, который приехал её вызволять. Оказалось, что полиция только вздохнула с облегчением, что наконец можно сбыть её с рук. Они не знали, что с ней делать. её пока даже ни в чем не обвинили. Харт её получил в обмен на обещание увезти с острова. Так что Аниту отвезли сначала домой забрать детей, а погом сразу на самолет в Лондон. Анита часто делала не то, что надо, и не тогда, когда надо. Но в то же время Анита — это Анита. Ты с ней просто так жить не станешь. Отпустить её — для меня не вариант, мне надо, чтоб меня самого послали. Но толку в нашей совместной жизни теперь становилось все меньше и меньше.
Мои личные корни на Ямайке, несмотря на Анитино выдворение, наоборот, стали только крепче, хотя еще несколько лет у меня никак не получалось туда вернуться. Еще до ареста Аниты я уже понял, что мне нужно место побезопасней, что в Мэмми-бее мы слишком на виду. Я достаточно влюбился в Ямайку, чтобы начать подыскивать здесь подходящее уютное гнездышко. Всякие съемные меня больше не устраивали. Поэтому мы поехали осматривать местность с нашим тогдашним хозяином, Эрни Смэттом, который показал мне особняк Томми Стила[153], спрятанный в холмах над Очо-Риос. Он назывался «Пойнт-оф-вью», и я владею им до сих пор. Расположение у него идеальное — на небольшом утесе с видом на залив, среди довольно густых лесов, которые растут на этих холмах. Место для него выбирал со всей тщательностью один итальянский военнопленный по имени Андреа Маффессанти, которого привезли на Ямайку с партией других пленных итальянцев Маффессанти был архитектором по профессии и, пока находился в плену, занимался тем, что искал правильные места для строительства особняков. И потом либо сам командовал строительством, либо продавал другим свои эскизы, потому что многие тамошние дома приписывают ему. Он провел на Ямайке два или три года, изучал ветра и климат, и именно поэтому мой дом в плане немного похож на букву L. В течение дня тебя обдувает бриз с моря — со стороны фасада, где дом выходит на бухту. А в шесть часов вечера бриз меняется и начинает дуть с гор. Маффессанти придал дому такую форму, чтобы прохладный бриз проходил через кухню, когда дует с суши. Архитектурный шедевр. Я купил его за восемьдесят тысяч. В доме было слегка мрачновато из-за кондиционеров, которые я поснимал к чертовой матери, как только въехал. Как и планировалось по проекту Маффессанти, дом проветривается сам по себе. Мы просто поставили внутри побольше вентиляторов и с тех пор ими всегда прекрасно обходились.
Я купил его и оставил дозревать, так сказать. Это было очень занятое время, а кроме того, я продолжал торчать.
Мы поехали по Европе в сентябре—октябре 1973-го, когда вышел Goats Head Soup. На этот раз, и почти постоянно до 1977-го, к нашему составу присоединился Билли Престон на клавишных — как правило, на электрооргане. Он тогда уже сделал себе блестящую карьеру, сначала с Литтл Ричардом, потом с Beatles практически на правах пятого члена, и сам тоже сочинил И записал несколько вещей, добравшихся до первого места. Он вырос в Калифорнии, родился в Хьюстоне и поначалу работал на ниве соула и госпела, но постепенно стал сессионщиком, который переиграл со всеми, кто чего-то стоил. Мы теперь держали в сайдменах двух трубачей, двух саксофонистов и двух клавишников — Билли на органе вместе с Никки Хопкинсом на фоно.
Билли сделал для нас новый звук. И если послушать, что записано у нас с Билли Престоном, например Melody, слышно, что он лег прямо в масть. Но быть на сцене с Билли — это постоянно играть с человеком, которому неймется везде отметиться. Он привык быть звездой сам по себе. Один раз в Глазго он разыгрался так громко, что заглушал весь остальной бэнд. Я его отвел за кулисы и посветил перед ним ножичком. «Знаешь, что это, Билл? Уильям, дорогой, если ты не прикрутишь эту свою хуйню, я тебя пощекочу. У нас сейчас не концерт Билли Престона и его Rolling Stones. Ты клавишник при Rolling Stones». Но в большинстве случаев у меня к нему вопросов не возникало. Чарли определенно получал удовольствие от коллеги с джазовыми корнями, и вообще у нас вместе получилось много чего хорошего.
Билли умер в 2006-м от осложнений, вызванных всякого рода чрезмерностями в его прошлой жизни. Не из-за чей, ему было во все это ударяться. Он мог бы только расти и расти. Таланта ему хватило бы на всех. Дело, думаю, в том, что он слишком долго был в игре — он ведь стартовал очень рано.
И он был голубой, а тогда нельзя было быть голубым в открытую, и это добавляло проблем в его жизни. Билли мог быть прикольнейшим парнем, как правило. Но иногда у него что-то щелкало. Мне один раз пришлось его унимать, когда он стал в лифте лупить своего бойфренда. «Билли, а ну прекрати, а то я сейчас твой парик с корнями оторву». Он носил это бредовое накладное «афро». Хотя совершенно прекрасно смотрелся с тем, что было. В стиле Билли Экстайна.
Как-то раз я пошел отлить с Бобби Кизом в Инсбруке сразу после шоу, и Боб обычно в такие моменты подпускает какой-нибудь прикол или анекдот. А тут он совсем какой-то тихий. И говорит: «Слышь, плохие новости... Джи Пи[154] умер». Это был как удар в солнечное сплетение. Я вылупился на него. Грэм? Умер? Я думал, он завязал, я думал, у него все наладилось. Потом расскажу, говорит Бобби. Я только услышал, что он умер. Ох ты боже мой. И никогда не предугадаешь, как это на тебе отразится, — сразу всю тяжесть не чувствуешь. Еще один дружок, еще одно прощай[155].
Мы потом узнали, что Грэм был в завязке, когда загнулся. Принял стандартную дозу. «Да ладно, один разок…» Но ломка уже выколотила у него из организма все силы, так что раз — и кирдык. Это у торчков всегдашний роковой просчет. После того как ты переломался, организм отходит от шока. И они думают: только один маленький разочек, — но вкалывают себе столько же, сколько последний раз, то есть за неделю до того, а к этому количеству переносимость копилась хрен знает сколько, почему и слезать чем дальше, тем тяжелее И организм говорит: ну и хуй с ним. Раз так, я отказываюсь. Если вообще собираешься заниматься такими вещами, нужно постараться запомнить количество, которое ты принимал в самый первый раз. Начни как заново. На треть поменьше, самую малость.
Чтобы справиться со смертью Грэма, я сказал себе: я этой ночью в Инсбруке не останусь. Я возьму машину напрокат, мы двинемся в Мюнхен и поставим себе невозможную задачу. Будем разыскивать одну женщину. Потому что я знал о ней, видел её раз или два, и она меня интересовала. Я знаю, что все это без толку, но мы доедем до Мюнхена и будем там её искать. Стартуем прямо сейчас, не дожидаясь утра. Просто забудем обо всем и займемся совершенно другими вещами. Ненавижу все эти слезы и сопли, тоскливую беспомощность. Ничего ты уже не сделаешь. Отдал концы, сука такая, и теперь что — только беситься и крыть его по-всякому за то, что умер, больше ничего. Так что надо как-то отвлечь мозг. Я лично отправляюсь искать одну из самых красивых женщин в мире. Я се, конечно, хрен когда-нибудь найду, но сейчас это будет наше дело. Фокус, цель. В общем, мы с Бобби взяли в прокате «БМВ», уже наутро, и тронулись.
Целью была Уши Обермайер. Если существовало что-то в мире, что успокоило бы мою душу, то это она. Она была прекрасна. Почти все в Германии знали её как модель, которая стала иконой студенческих протестов, — в то время это движение сильно перекорежило отношения между поколениями в Германии, грозило разорвать страну на части. Она была визитной карточкой для левых, плакаты с ней были повсюду. И еще она была страшным фанатом рок-н-ролла — как раз через это она сначала вышла на Мика, и тогда-то я с ней единственный раз на секунду пересекся. Мик пригласил её в Штутгарт, она ходила и искала его там по гостинице, но вместо этого напоролась на меня, и я отвел её к нужной двери. Но я видел её на плакатах и в журналах, и что-то в ней меня зацепило. У Уши был бойфренд, парень по имени Райнер Лангханс, который был одним из основателей «Коммуны-1» — открытой группы сожителей, идея которой была воевать против обычной семьи и авторитарного государства. Её кооптировали в «Коммуну-1», когда она сошлась с Райнером, но у неё была и другая репутация, которой она гордилась: «Баварка-дикарка». Она никогда не принимала идеологию всерьез, в открытую пила запрещенную пепси-колу, курила ментоловые сигареты и плевала на всякие другие коммунарские предписания. Журнал «Штерн» сфотографировал её в голом виде, скручивающей косяки — она определенно от всей души хотела вывести из себя немецкую буржуазию. Но, когда коммунары ожесточились и развалились на два лагеря — с одной стороны террористические группы вроде «Баадер-Майнхоф», с другой зеленые, — Уши удалилась из театра военных действий, по крайней мере удалилась от Райнера, и вернулась к себе в Мюнхен. Её путь был усеян парнями, которые пробовали её приручить. Хотели укротить неукротимое по природе существо. Она была лучшая плохая девчонка из всех, кого я знал.
