Кит Ричардс - Жизнь
В то же самое время меня тоже оттащили и обыскали, но тут им вышел облом. Я ходил чистенький. Причем шмонали меня — как блох искали. А я понимаю, что Бобби сейчас уже точно в каталажке. Если у тебя вываливается шприц на всеобщее обозрение, выкрутиться шансов нету. И мне нужно позвонить, потому что я знаю, что Бобби понадобится адвокат. Поэтому я всеми правдами и неправдами дорываюсь до телефона и звоню во Фриско, в Лос-Анджелес, чтобы раздобыть ему защитничка. Под конец меня выпускают к следующему рейсу до Фриско. Я встаю в очередь на посадку, и кто блядь, стоит впереди? Бобби Киз, чтоб ему! Эй, а ты какою хуя здесь делаешь? Мне только что кишки чуть не вынули! Как ты-то вперед меня пролез? А Бобби говорит:
— Звоночек один сделал.
— Звоночек сделал? Кому это еще?
— Мистеру Доулу.
Бобби Киз: Этот человек, мистер Доул, был крупным экспортером ананасов, ананасовый король Гавайев. Если вы хоть раз открывали консервную банку с ананасами «Доул», вы знаете, о ком речь. Он еще держал профессиональную команду, которая играла во Всемирной футбольной лиге. Короче, мы с Китом как-то пересеклись с его дочкой, когда играли на Гаваях, еще до того, как поехали дальше в Австралию. И она пригласила нас к ним в особняк расслабиться вечерком с ней и её подружками — весьма и весьма милые дамы, все как одна загорелые — загорелые и богатенькие. Все протекало дружно-весело, состоялся обмен телефонами — приятный, в общем, вечерок, плавно переходящий в ночь, причем я довольно плотно сошелся с симпатичной дочкой мистера Доула плюс было выпито немерено ананасовою сока Это все было, когда охранники еще не ходили за нами повсюду, мы шлялись везде сами по себе, так что каких только заморочек не происходило. Мы, короче, торчим в особняке, ни в чем себе не отказываем, а наутро заявляется мистер Доул, и ах, «ой, папа!». А он видит, что у него в гостиной вакханалия с участием Кита Ричардса и меня. И дочка говорит: «Давай я тебя познакомлю с моими новыми друзьями». Кит как тень метнулся за порог, однако мистер Доул не спускает псов, не кричит: «Порвать их!», а говорит: «Очень рад познакомиться». Великодушный, короче, оказался папочка. А мне неудобно как черт знает что, потому что я ебарь самой ананасовой принцессы. Мистер Доул дает мне свою визитку и говорит: «Я так понимаю, вы дружите с моей дочерью. Если будете проездом на Гавайях и я чем-то смогу помочь, то вот, звоните. Это мой личный номер, так что не стесняйтесь». В общем, я взял у мистера Доула эту визитку, засунут в бумажник и забыл про нее.
А теперь я в ситуации, когда мне светит много лет каторги под жарким техасским солнцем, у меня один звонок в запасе и при мне никаких номеров. Никто из роллинговской команды понятия не имеет, в какой мы жопе. Тогда я нахожу в бумажнике визитку мистера Доула — единственная визитка в моем распоряжении и единственный телефонный номер. Я набираю этот номер и, что бы вы думали, попадаю на самого мистера Доула. Говорю: «Мистер Доул, помните, недавно у вас в гостиной был такой едва одетый парень и еще один англичанин, на полутруп похож? В общем, это с вами половина из них говорит». «О, Бобби, привет, как твои дела?» Я говорю: у нас тут проблема небольшая. Нашли и то, и сё, и шприцы еще... короче, не знаем, что нам делать. Он говорит: «Вы вообще где сейчас? Давай подробно. Вы каким рейсом сели?» Я ему рассказал, а он: «Ну хорошо, поглядим, что можно сделать», и вешает трубку. Я не знаю, что там происходит с Китом, но страшно охренеть как. Я думал, что все, на этот раз точно поедем по этапу в Левенуорт[152]. Просто ждал, пока зайдут парни с кандалами и уведут нас обоих. В общем, сижу один, а за перегородкой из зеркального стекла эти клоуны, которые нас оформляли. И ни с того ни с сего звонит телефон, который стоит у парня на столе - того, что нам полоскал мозги всем этим дерьмом, — и сразу было можно сказать, только по тому, как у него осанка поменялась, что кто-то ему как следует вставил. Он переводит глаза на меня, потом снова на телефон, вешает трубку и так медленно трясет ходовой, а потом рвет протокол задержания. Они все нам возвращают, сажают на самолет и говорят: «Никогда так больше не делайте!» И мы, счастливые, улетаем в сторону заката.
Но это еще был не конец. Мы садимся на самолет, и я говорю: пиздец, старик, давай быстро звони кому-нибудь, чтобы достать балды во Фриско, когда долетим. Знаешь хоть кого-нибудь во Фриско, кому можно позвонить? И тогда, не помню почему, я вытаскиваю бумажник и немедленно нащупываю два непонятных бугорка под кожей. И ошибиться невозможно. Лежат, заныканные в бумажнике, две капсулы-»двухнулевки» белого, то есть чистого героина на нехилый втык. Эти штучки были от аделаидских девиц, наших двух Шейл. А таможня-то меня прочистила пылесосом — лазали во все места, жопу прощупывали! Если б меня с ними повязали, обратно в страну я бы хуй когда попал. И как они их прозевали? Хотя такое с таможенниками сплошь и рядом. Если думаешь, что чистый, всегда выходишь сухим. А я был абсолютно убежден, что повыбрасывал все свое дерьмо. Короче, я немедленно двинул в туалет. И моментально все снова стало розовым. Сейчас поделим одну капсулу пополам — занюхаем, потому что иглы-то с собой нет. Этого пока хватит, а потом, когда доберемся, найдем кому позвонить.
В общем, уже в который раз пронесло. Этой ночью петух не прокукарекал.
Нам с Бобби очень везет, судя по всему, когда мы вдвоем, а особенно везло и аэропортах в те годы. Однажды мы проходили через контроль и Нью-Йорке, и Боб отвечал за вещи. Одну мою сумку нужно было отправить в багажный отсек и ни в коем случае не пропускать через детектор. Там лежал пистолет, мой «смит-вессон» тридцать восемь особый, с припасом в пять сотен патронов. Я тогда держал целый арсенал. И ни на одну пушку не было бумаг. Мне запрещено владеть огнестрельным оружием, я же бывший осужденный. А в грузовом отсеке с остальным багажом оно бы спокойно прокатило. А Бобби все, на хуй, перепутал, и я смотрю — моя сумка с револьвером едет прямо на просветку. Блядь! Стойте! Я заорал: «БОБ!» — и все, кто сидел у детектора, повернулись и вылупились на меня, и экран остался без внимания. В общем, сумка проехала, а они не увидели.
Я полетел прямо на Ямайку, где осталась Анита с детьми. Мы поселились в Мэмми-бее в ту весну 1973-го. Вообще-то дела уже немного начинали портиться. Анита стала вести себя непредсказуемо — у нее развилась паранойя, и пока я был в отлучке на гастролях, вокруг нее стало собираться много народа, который вовсю злоупотреблял её гостеприимством, — хреновое сочетание. Даже когда я сам там жил, наше хозяйство было довольно шумным. Раздражали всех соседей, хотя сами в это не врубались. Белый мужик с большим ломом, и всем известно, что у него каждую ночь пасутся растафари — записываются, играют музыку. Соседи не возражали бы, если б это было на выходных или еще как. Но не в понедельник или во вторник. А мы начали собираться без перерывов, каждую божью ночь. А как несет из этого дома, только понюхайте! Эти ребята с чашей переводили анашу мешками — дым относило за милю. И соседей это не устраивало. Я потом узнал, что Анита, ко всему еще и сама разозлила много кого. Её несколько раз строго предупреждали, но она была без тормозов, грубила констеблям и всем, кто жаловался. Её там звали грубиянкой. И еще, что вообще-то смешно, её прозвали Муссолини, потому что она говорила по-итальянски. Анита умеет быть мерзкой. Я знаю, я был её мужем (хотя и не был). В общем, у нее были проблемы.
Я улетел в Англию, и той же ночью копы устроили дома облаву, практически еще до того, как я приземлился в Лондоне, — куча копов в гражданском. Дошло и до стрельбы, один выстрел, насколько я понял, сделал некий офицер Браун, когда Анита швырнула в сад фунт анаши, который пролетел мимо него. Они забрали Аниту, когда наконец смогли скрутить, и отвезли её в тюрьму в Сент-Энн, а детей бросили. Марлону только-только исполнилось четыре, а Энджеле был вообще год, и по крайней мере Марлон видел все это своими глазами. Страшно подумать. А я в Лондоне, и до меня доходят вести про то, что случилось. Моя немедленная реакция была вскочить в первый самолет на Ямайку. Но меня убедили, что лучше давить на них из Лондона. Если б я туда поехал, они, наверное, сцапали бы и меня. Братья с сестрами забрали детей и спрятали их у себя в Стиртауне, прежде чем власти стали думать: «А что же нам делать с этим двумя малолетними?» И они так там и жили, пока Аниту держали в тюрьме, и растафари прекрасно о них позаботились. Для меня по было самое важное. Огромное облегчение знать, что они в безопасности, что за ними смотрят. Насколько лучше, чем если бы их всучили какой-нибудь приемной семье. Энджи и Марлон прекрасно себе играли со своими друзьями, которые их до сих пор помнят и которые сейчас здоровые парни с девками. Вот тогда я уже мог сосредоточиться на том, чтобы вытащить Аниту.
Ходят всякие слухи про то, как Анита сидела в тюрьме, главным образом исходящие от Тони-Испанца и его таблоидного «негра», который писал с ним книгу про меня, — их потом исправно перепечатывали и в других книжках. Что Аниту якобы изнасиловали в тюрьме, что мне пришлось отвалить очень крупную сумму, чтоб её вытащить, что все это был сговор среди белой верхушки на Ямайке и так далее. Но ничего этого не было. Камеры в сент-эннской тюряге были не курорт, конечно, спать было не на чем, Аните почти не разрешали мыться, плюс полчища тараканов. От чего, естественно, ей лучше не стало, в смысле приступов паранойи и галлюцинаций, которыми она тогда страдала. И еще её там дразнили: «Грубиянка, грубиянка». Но её не насиловали, и взятку мне совать не пришлось. Облава была просто наказанием за то, что мы пропустили мимо ушей их предупреждения. Все это они объяснили адвокату, Хью Харту, который приехал её вызволять. Оказалось, что полиция только вздохнула с облегчением, что наконец можно сбыть её с рук. Они не знали, что с ней делать. её пока даже ни в чем не обвинили. Харт её получил в обмен на обещание увезти с острова. Так что Аниту отвезли сначала домой забрать детей, а погом сразу на самолет в Лондон. Анита часто делала не то, что надо, и не тогда, когда надо. Но в то же время Анита — это Анита. Ты с ней просто так жить не станешь. Отпустить её — для меня не вариант, мне надо, чтоб меня самого послали. Но толку в нашей совместной жизни теперь становилось все меньше и меньше.
