Том Уикер - На арене со львами
— Ну, об этом я не слишком осведомлен,— сказал Морган.
— Рич, по-моему, я вовсе не такая безнадежная дрянь. Ни с тобой, ни с Мэттом я: не была дрянью. И во всяком случае, ты умеешь о себе позаботиться, даже при этой гадюке, на которой ты женат. Я немного мучилась из-за Мэтта, но это прошло. Странно! Мэтт был нужен мне, а потом оказалось, что нужен-то он Ханту; может, на таких вот несуразицах и держится мир.— Она поглаживала свою щеку рукой Моргана, глядя отсутствующими глазами вдаль, где остались безвозвратно минувшие годы,— Когда-то, очень давно, я сказала Мэтту, что, возможно, Хант будет при нем, а не он при Ханте. Так оно и вышло, ведь правда? Я говорю про последние годы. Мэтту приходилось заменять его всюду и везде, ну разве только за исключением сенаторского кресла.
— Вот именно — за исключением.
— Потому-то он теперь и хочет занять место Ханта. Но я не хочу больше думать о Мэтте и о Ханте, по крайней мере покуда не запоют «Пребудь со мной», вот тогда сердце мое разорвется. Но пока я не хочу об этом думать.
Она была вся напряжена, и Морган не перебивал ее, дал ей выговориться до конца. Она взяла его руку и положила к себе на колено, не выпуская из своей руки, то и дело поглаживая, перебирая его пальцы, а взгляд ее по-прежнему был устремлен в глубь прошлого, где обитали призраки.
— Я не могу спуститься вниз, ведь гроб открыт. Не могу к нему подойти. Я позволила этому паскудному гробовщику поставить его там потому, что этого хотел Бобби. Бобби сказал, что ему безразлично, кто будет или не будет глядеть, все равно эти проклятые шакалы не заколотят гроб его отца прежде времени. Кажется, Бобби меня возненавидел, по чем больше опускался Хант, тем пуще Бобби его боготворил: как будто от того, что Хант не хотел смотреть в глаза жизни, он становился героем. Одинокий орел в поднебесье! С ума сойти можно. Боюсь, что Бобби тоже не захочет жить, смотреть жизни в глаза. Или не сможет.
Она умолкла, легонько подергивая пальцы Моргана.
— Маловероятно,— Морган привлек ее к себе.— И ты напрасно думаешь, будто Бобби тебя ненавидит. Ведь он еще мальчишка, а судьба его не пощадила.
Как и мы с Кэти, подумал Морган; но в этот день он не осмелился спросить ее, знает ли она, что Бобби все о них известно.
— Да, не пощадила. Я знаю. В ту ночь, когда малышку Кейт увезли в больницу, Бобби уже спал, и утром мне пришлось поехать домой и сказать ему, что Кейт больше никогда не вернется. Бобби лег спать, зная, что у него есть сестренка, а когда проснулся, ее уже не было. А вчера вечером я сказала ему, что у него больше нет отца. Тогда-то отец его был в поездке в Нью-Мексико, тоже можно было сойти с ума. Вел переговоры с какими-то делегатами. Только подумай: ты в Нью-Мексико, а дома твоя дочурка умирает в мучительных судорогах. Мне пришлось позвонить ему. Я всегда сообщаю дурные вести, такая уж моя судьба. Хант сказал: «Я, кажется, уломал делегатов, но зачем теперь все это?» Конечно, мы оба скоро вышли из этого состояния. После смерти Кейт мы с Хантом целиком ушли в подготовку кампании, ну да это ты сам знаешь. Бобби вряд ли понял, как все было и почему. Возможно, он даже считает, что в смерти Кейт виновата я: ведь я тогда была при пей. Иной раз все так складывается, что действительно можно сойти с ума. А в решающие минуты интересы Ханта всегда бывали превыше всего… Перестань, Рич, у меня не то настроение.
Но Морган не убрал руки из-под ее халата.
— Послушай, может, лучше будет, если я уложу тебя в кровать, укрою одеялом, задерну занавески и посижу рядом, а ты немного вздремнешь? Ведь ты в любую секунду можешь сломаться.
— Как бы но так. Хант сломался, а я нет! И не собираюсь. К тому же ты хочешь совсем другого, а на это нет времени.
В дверь постучали, и Морган отдернул руку. Ему было мучительно нехорошо от неутоленного желания и стыдно своей неуклюжей уловки. Кэти подошла к двери, а он смотрел, как под халатом движется ее тело. Внезапно он осознал, что теперь все переменится: не только больше нет Андерсона, по изменится и все то, что прежде определялось его присутствием. Бобби и вправду станет главой семьи. А Кэти не обладает вечной молодостью — не больше, чем он сам. Впереди маячили долгие годы, пустые и унылые. Кондиционер словно нашептывал какие-то мерзости.
За дверью стоял Джоди.
— Миссис Андерсон, звонит губернатор.
В голосе Джоди вовсе не было почтительного трепета, он многие годы жил среди губернаторов, сенаторов, членов кабинета, смиренно им прислуживал, иногда укладывал их в постель, терпел их безразличие.
— Я поговорю с ним отсюда.
Кэти отвернулась, и Джоди, бесстрастно взглянув на Моргана старыми глазами, притворил дверь.
И он тоже знает, тотчас подумал Морган. Но, быть может, после разговора с Бобби ему только кажется, будто об этом знают все? Кэти отошла в дальний конец комнаты, к телефону.
— Пускай только сукин сын попробует увильнуть, все равно я его заставлю приехать.— Она взяла трубку.— Алло.— Ее голос вдруг стал тихим, надломленным, скорбным. Морган услышал отдаленное курлыканье — словно журавли пролетели лад крышей.
— Как любезно с вашей стороны. Я так тронута, что вы опять мне позвонили… Хант был бы вам глубоко признателен… Да, я держусь, устала, конечно, но все так заботливы, и я взяла себя в руки.— Снова курлыканье.— Боюсь, это значит злоупотребить вашей любезностью, губернатор, я не хотела бы, чтобы вы чувствовали себя обязанным… Да, конечно, Бобби это будет приятно, я прекрасно понимаю, как вы заняты, но тем приятней было бы Ханту знать, что вы почтили его память.
Этот звонок помог Моргану справиться с взрывом чувственности. Слушая этот разговор, он ощутил приятное облегчение, словно избежал мучительной боли.
Кэти положила трубку и вернулась к дивану — ее взгляд уже не был отсутствующим.
— Ты что-нибудь о нем знаешь?
Морган покачал головой и слегка отодвинулся, когда она села рядом.
— Довольно бесцветная фигура, но ведь я давно не слежу за политической жизнью штата.
— По-моему, Ханту он не нравился, но не помню почему. Ну, да это ради Бобби, не ради меня. А теперь ты уйди ненадолго, у меня еще уйма хлопот, и сейчас я не хочу больше ни думать, ни разговаривать. Теперь у меня для этого времени будет в избытке.
Морган чмокнул ее в щеку, точно старую тетушку. Настроение у нее снова переменилось — так же легко несутся но снежной горке детские санки. Теперь она вся сосредоточилась на том, что ей еще предстояло сделать.
— Рич, пошли сюда гробовщика и, будь добр, помоги, если можешь, бедняге Ральфу Джеймсу, он все перепутает. Ты, кажется, приехал вместе с этим подонком Данном? Пожалуй, мне придется поговорить и с ним тоже. Скажи ему, что я переодеваюсь.
Она выпроводила его за дверь бесцеремонно, словно коммивояжера, предлагающего ненужный товар.
Дальше по коридору хлопнула дверь. Бобби уже но сидел на лестнице. Моргану пришло в голову, что мальчик, быть может, не раз и не два наблюдал, чуть приотворив свою дверь, за дверью материнской спальни. Как часто он сторожил в притихшем доме всю долгую ночь. Морган покачал головой; мальчику нужна любовь, поддержка, но ведь всем мальчикам это необходимо. Так или иначе, мир взрослых, который тяготеет над ними, суров, тосклив, всеподавляющ…
Как тогда с пирогом к моему дню рождения, подумал Морган. Он часто вспоминал это — живо, будто все случилось вчера. Долгий, жаркий летний день, однообразно поскрипывает качалка Эстеллы, изредка по шоссе проносится запыленный автомобиль, где-то вдали стрекочет механическая косилка. Эстелла склоняется над шитьем, и подбородок у нее неподвижен, как угол дома. Когда сестра сердилась, она не кричала и не била младшего брата: она каменела в таком истовом, таком праведном негодовании, что ему хотелось каяться, просить прощения, обещать, что он больше но будет так делать. Но Эстелла но одобрила бы такого поведения. В то утро, упоенный завершенном еще одного года жизни, щеголяя новехоньким бумажником с секретным отделением, он купил в кондитерской коробку конфет и преподнес соседке, замужней даме, у которой тоже был день рождения, а она, но заведенному обычаю, подарила ему пару носков.
— Целый доллар! — сказала Эстелла, когда он поведал ей о своем взрослом подарке.— За конфеты? Лучше бы купил носовой платок за двадцать пять центов.
С этого все и началось. Целый день она молчала, а к вечеру, терзаемый раскаяньем, он насчитал тысячу вещей, которые он мог бы купить и облегчить невыносимое бремя, лежащее на плечах сестры. Он был совершенно раздавлен; он презирал себя за легкомыслие и бессердечие. Но было еще кое-что, о чем ему, подлецу разнесчастному, не полагалось бы думать, но в конце концов он но выдержал.
— Эстелла,— сказал он и умолк, ожидая, что она обратит на него внимание. Но она даже не пошевельнулась, и он продолжал, отчаявшись и презирая самого себя: — А как же мой именинный пирог?
— Пирог на кухне. Можешь отрезать ломоть, мне все равно.
