Михаил Валин - Дети Гамельна. Ярчуки
… Конь с вьюком … Знакомые буквы на коже седла… Крест, опускающийся в ил, сквозь взбаламученную воду… Мутное облако крови, расходящейся по толще воды… Тело, лежащее в грязи, в окружении камышей… Толстая мерзкая лягушка, взгромоздившая зад на лицо мертвеца… И чернота, перечеркнутая яркими лучами…
Руки разжались, и девушка рухнула вниз, чуть не пришибив одну из речных жительниц. Та оказалось под дубом позже всех. И в лице её было столь много общего с несчастной, раскинувшейся среди корней древнего дуба, что случайный свидетель мог их принять за родных сестер. Или за мать и дочь…
Впрочем, долго рассматривать не вышло бы. Словно по команде, дети, стоявшие и сидевшие в траве вокруг дуба, набросились всем скопом на упавшую. Будто стая оголодавших псов на кусок мяса. Взлетел над свалкой обрывок белой сорочки, черным плеснуло на бугристую кору…
Не прошло и получаса, как поляна опустела. Сгинули речные дети, оставив после себя цепочки окровавленных следов. Ушла и их опекунша, которую жуткие малыши звали мамою.
Осталась примятая трава да растерзанное тело девушки, лежавшее в луже крови. Ненасытные дети не тронули голову, оставив неприкосновенной красу – ангельский восковой лик, цвета той свечи, которую прилепляют у образа, прося у Господа защиты и вспоможения.
Ушли речные душегубцы не просто так – спугнули их тяжелые шаги да заполошное дыхание пополам с руганью…
***
…Тяжко дались Дмитру эти сутки. Бешеная скачка, потом – вплавь через Днепр, недоброе, ох, какое недоброе предчувствие, драка в волнах, блуждания по камышам, мёртвое тело побратима...
Сбитые, заплетавшиеся ноги уже не казались пудовыми, не ноги – два мешка, набитых камнями. И ту тяжесть мешочную надлежало переставлять. Правый - левый, правый - левый. Бежал казак. Туда, откуда летел, ни на миг не прекращаясь, крик боли…
Стихло…
Казак выбрел на поляну. Сил подивиться странным следам уже не осталось. Тщился пройти последние шаги до дуба, широко раскинувшего свой полог. До дуба, под которым любились они с Оленкой…
Он узнал её сразу. И понял всё. И всё решилось немедля…
…Рукоять кинжала-спасителя упрямилась, не желая накрепко встревать в глубокую трещину коры. Дмитро прокусил от злости губу, чуя, как по подбородку бежит тоненькая струйка крови. Ухватившись двумя руками за клинок, казак ударил рукоятью в мягкую землю. Раз дуб помочь не желает, земля выручит. Боясь глядеть в сторону мёртвой нареченной, надавил на гарду, утапливая оружие понадежнее.
- Зараз, любимая моя, зараз до тебе приду. Погодь трошечки…
Остриё немецкого кинжала, на коем близ рукояти ещё виднелись подсохшие свидетельства недавнего речного поединка, холодно блеснул. Волчонок будто понимал, что сейчас произойдет. И противился из всех своих малых силенок…
Зажмурившись, Дмитро зашептал «Отче Наш». Но слова путались, не желая заведенным порядком цепляться одно за другое. Примерившись, как бы половчее грянутся, чтобы одним ударом сердце пронзить, казак откинулся назад…
…И получил по рёбрам сокрушительный удар. И не успел выдохнуть, как невидимое, но от того не менее тяжелое бревно, прилетело вновь, напрочь вышибив не только дух, но и остатки спутанного сознания из казацкой башки...
Когда марево беспамятства немного рассеялось, Дмитро, так до конца в себя и не пришедший, увидел, что лежит не на траве, забрызганной кровью, а на кошме. И что сидит напротив него смутно знакомый человек, с трубкой-носогрейкой в руке.
Заметив, что казачина открыл глаза, человек выпустил колечко дыма, склонился к хлопцу и сказал, нерадостно улыбаясь в прокуренные усы:
- Как говорил мой бывший капитан, известный тварному миру под славным именем Гюнтера Швальбе, наша с тобою, дружок, главная задача не погибнуть геройски, в бою с нечистью, а той самой нечисти за шкуру её поганую пощедрее кипятку плеснуть! А ты у пакости этой на поводу пошёл, будто телок стреноженный. Ты чего хочешь больше, помереть или месть свершить? Тогда вставай и не дури.
- И тебе, сержант, доброго здоровьячка. Где бы еще встретились-то, – прохрипел Дмитро. – Сейчас встану, погоди малость…
Глава 3. Об уравнительности длин, ширин и иных гадских измерений
Сухое дерево почти не отбрасывало тени. Так, уронило на ломкую траву сеть-паутинку и всё. Охотник вытер лоб рукавом старого халата, недовольно скосил глаза в сторону светила…
Жарит и жарит, будто над полуденной Меккой, норовя коварно бухнуть солнечным ударом в темя, помешать паломнику-счастливцу закончить Хадж аль-Ифрад.
Самому охотнику бывать дальше Бахчисарая не случалось, но знающие люди рассказывали многое. Имеющий уши – да услышит.
Улыбка тронула пересохшие губы. У добычи уши имелись. Длинные… И лапы, такие же длинные. И быстрые-быстрые. Поймают уши любой шорох, непохожий на привычный степной шум, и всё – понесут лапы добычу далеко-далеко. И не догонишь. Хорошие лапы, сильные. Родилась на морщинистом лице еще одна улыбка – вспомнилось, как отправился к гуриям Куйчибай, павший от лап такого же длинноногого и длинноухого зверя. Решил глупец, что намертво сразил толстого зайца. Самый нелюбимый из родичей ошибся. И долго подыхал, запихивая кишки обратно во вспоротое когтями брюхо. Аль-Намруд, великий охотник…
Тихо скрипнул лук, готовясь послать стрелу. Хорошую, с оперением из фазаньего пера.
За спиной, в близких зарослях раздался непонятный шум – будто вьюжный заряд сыпанул, ударил полуснегом, полуградом по замерзшей степи. Откуда взяться снегу в летний зной?..
Прижав уши, порскнул в сторону заяц. Охотник, почуяв, что странный звук вряд ли несёт в себе что-то хорошее, обернулся.
- Отродье шайтана…
На него, осторожно трогая воздух раздвоенным языком, смотрела змея, стократно больше любой, виденной охотником. И взгляд её огромных жёлтых глаз, перечёркнутых щелями зрачков, был холоден, как зимний буран.
Стрела скользнула по броне чешуи и улетела куда-то в сторону. Больше охотник сделать ничего не успел. Змея, будто тугая пружина колесцового замка, получившая свободу, метнула своё тяжёлое тело, ударила в грудь, ломая кости и выбивая дух.
Могучее тело, что было толщиной со старую грушу, обвилось золотисто-серыми кольцами вокруг невезучего охотника. Пальцы левой руки, чудом оказавшейся не зажатой порождением шайтана, бессильно заскребли по рукояти ножа. Сломанными ветками захрустели рёбра…
Не дожидаясь, пока добыча прекратит дергаться, змея начала её заглатывать.
***
Солнце пылало в выси раскалённым шаром. Небо, весной пронзительно-синее, к середине июля выгорело чуть ли не добела. Точно как и трава вокруг. Колючая, сухая…
Кроме жары, мучила пыль. Много и везде. Она взлетала при каждом шаге, укутывая коней, чью масть было уже и не разобрать. Такими же неразборчиво-серыми были и всадники. Неприметная одежда, оружие в кобурах, увесистые перемётные сумы, похоже, что из одной мастерской - будто для гвардии какой закупались… Единственное, что надёжно различало всадников между собой – это говор. У кого немецкие слова проскальзывали, у кого – чешские. А кто и по-испански ругался, выплёвывая набившуюся в глотку пыль. Откуда и куда они ехали – неизвестно. В степи дорог множество. Одно понятно – наёмники, и в большинстве своём, а то и все, из Европы. Там всего пару лет назад кончилась война и «люди копья», оказавшиеся не у дел, искали прибыток везде.
Отряд двигался вроде бы вместе, но, в то же время, и порознь. Впереди, ссутулившись, ехал немолодой воин, что иногда бросал быстрые взгляды по сторонам и снова погружался в дрёму. Рядом с ним качался в мавританском седле всадник, тоже разменявший четвертый десяток. По черноте волос и глаз, по даге, заткнутой за пояс, да и по самому поясу, богато украшенному полустёртыми монетами, легко угадывался уроженец Иберийского полуострова, неведомо какими ветрами занесенный в Дикое Поле. Впрочем, эти земли кого только не видели за свою долгую историю…
За ними, шагах в тридцати, пылили остальные. Судя по жизнерадостному гоготу и тому, что говорили в основном о бабах, выпивке и деньгах, были парни куда как младше своих предводителей.
Жара давила на плечи, пригибая к земле. Хотелось сползти с седла и рухнуть под коня, чтобы хоть на жалкие мгновения оказаться в тени. Мирослав вытер пот, глотнул почти горячей воды из фляги. Вроде бы и стеклянная, и войлоком обтянута, а один хрен степлилась. Жаль, нельзя до глубокой осени просидеть в каком-нибудь овраге-ерике. И чтобы ручеёк бежал рядышком. Холодный, быстрый…
Всадник, что до этого ехал в кучке остальных наёмников, подъехал поближе. Оскалился улыбкой, до сих пор не потерявшей ни единого зуба:
- Эй, капитан, а какие в том Киеве бабы?
Если говорить честно, то бойкий и шумный наёмник, постоянно напоминающий, что он ведет род чуть ли не от Ягайлы[15], был для Мирослава подобием мухи. Жужжащей и надоедливой. Вот только если насекомое всегда можно прихлопнуть, то от Збыха было так просто не отделаться. Иногда даже хотелось прирезать навязанного Орденом парня – никто бы и слова против не сказал. Пан Збых успел встать поперёк горла у всей банды. А ведь и двух недель не прошло с того момента, как банда села на судно, что шло в Крым… В Ордене решили, что быстрее будет высадится на берегу и пересечь степь, чем ползти по дорогам Европы. Не видели они той степи! И к мнению новоиспеченного капитана, конечно же, не прислушались…
