Михаил Валин - Дети Гамельна. Ярчуки
Луна, на краткие мгновения продравшись сквозь черные тучи, залила берег холодным бледным светом. И стало видно, что вовсе не сазаны внизу и не сомы вековые. Под берегом плескалось, собирая выброшенное из миски, с дюжину детей. На первый взгляд – вроде как обычных. Разве что кожа – серо-желтая, в цвет нынешней Луне. И на головах не волосья растут, но водоросли – длинные, спутанные. Хватали редкозубые ротики приношение, вырывали друг у друга шматочки…
Постояв с минуту, вглядываясь в мельтешение скользких и мелких тел, женщина вновь кивнула, сложила руки на груди и поклонилась со странным вывертом, будто за спину себе заглянуть норовила. Затем дважды смачно плюнула в бурлящую воду, кивнула третий раз, точно подводя окончательную черту. Повернувшись, подхватила таз и неторопливо вернулась во двор. Остановившись перед хатой, бросила короткий взгляд на соломенную ляльку, что качалась-танцевала в такт буйному ветру.
- Вот и дело кончено. Одно из дел... – голос у недоброй хозяйки был груб, надтреснут, и чувствовалось, что говорит женщина редко. И то – чаще сама с собою и с горшками в печи.
После резко толкнула дверь и приказала, так и оставшись на пороге:
- Давай, давай, заснешь ещё.
Отступила на полшага, пропуская мимо себя девушку. Та лишь недавно достигла черты, отделяющей девочку от дивчины, и была редкостно, чарующе хороша собою. Не портила юную красу ни застиранная сорочка с полинявшими вышивными маками вокруг ворота, ни чёрные круги под глазами, ни те дивнейшие очи, в коих ныне жизни было меньше, чем у снулого карпа. Будто душу вынули. Или еще что... Ох, не только на карие очи тень наползала – дурное за хрупкие плечи дивчину крепко обняло, в ветреную ночь уводя.
То ли темнота тому виной, то ли вреднюче бросался любой камешек и корешок под ноги, но дивчина ступала трудно, запинаясь и чуть было не падая. Вздрагивала толстая коса, ниспадал на ослепший глаз локон смоляной – уходила прочь грешница безвольная.
Хозяйка молча смотрела в спину. И, лишь дождавшись, пока девушка ступит на извилистую прибрежную тропку да скроется из вида, вернулась в хату, плотно притворив за собою дверь…
А дивчина, спустившись с обрыва, брела мимо стонущей реки, мимо высоких верб, что купали плети гибких веток в серой пене накатывавших волн. Всё дальше брела несчастная вдоль рощи, казалось, вовсе не замечая холодных брызг, кропивших берег аж до самого леса.
Лежащее между двух холмов село спало, набираясь сил перед длинным и тяжким днём страды. Ещё только-только готовились прочистить лужёные глотки, испробовать на вкус предрассветный воздух первые кочеты. Ещё скрипел под шквалами разъяренного ветра высоченный ясень, что дотягивался до самых облаков и полвека назад. Завозился в будке пес, высунул морду, жалобно заскулил. Будто не хрипатый поживший кобелина с мордой, располосованной десятком шрамов, на цепи сидел, а щенок-мокрохвост.
Плыло белое пятно в сыром воздухе – так и шла несчастная, не чувствуя холода…
***
…Коник ладный. Молодой, горячий, шерсть аж лоснится, а хвост – что твоя метла – так и хлещет, мух гоняет. Всадник – конику под стать. Тоже молод, тоже хорош да горяч. Хвоста, правда, нет. Зато сабля пышная на боку. И пистоли из ольстр[6] торчат, рукоятями так в ладони и просясь. Схвати да жахни навскид, не целясь, в крынку, что на плетне сушится! Чтобы брызги глиняные во все стороны!
Только тому, кто в седле сидит, не до стрельбы. У него заботы другие...
Справа, вцепившись в стремя, замерла девушка. Прятала лицо, глотая слезы.
И вроде готов казак к походу, ждёт его шлях, что к славе да деньгам привести всегда готов. Но ноет, давит каменным жерновом на сердце расставание.
- Оленка, ну что же ты, люба моя! Я ж, туды-сюды и до тебе вернусь! Мухою! Ты и соскучиться не успеешь...
- Так я уже...
- От дурна девка, – прошептал казак, глядя в небо, чтобы никто не увидел, что у самого глаза повлажнели. – Говорю же тебе, до Дечина доскачу, и назад тут же! К тебе, Оленка, к тебе! Как раз свадьбу сыграем! Мы ж колодку[7] вязали не смеху ради!
Закусив губу, сдернул с шеи серебряный нательный крестик. Протянул девушке.
- На память тебе. Верь, люба. И жди.
- Жду... – протянула девушка, веря и не веря. Её рука скользнула за пазуху, где под выбеленным полотном рубахи угадывалась юная грудь.
Казак непроизвольно сглотнул. Сжал повод до боли, до хруста пальцев – лишь бы отогнать воспоминания, что невпопад штаны встопорщили.
Оленка сняла через голову свой крест. Тяжелый, золотой.
- А это тебе на удачу. От отца остался. Последняя память о нём. Он справный казак был. И с ляхами рубился, с татарвой…
- Знаю я, Оленка, знаю... – тихо молвил Дмитро, поглаживая тонкие девичьи пальцы. Остаться хотелось так, что зубы сводило, но и выполнить порученное дело долг требовал. Ну как тут быть?! – Отец у тебя подлинный лыцарь был! Про то каждый знает. Даже капитан Отакар про него говорил. Мол, жил в твоём селе, Димитрию, славный вояр, казак Литовченко!
…Прочь, прочь воспоминанья! Успей, кровью изойди, но успей!
***
На берег, раскинувшийся по ту сторону реки, вылетел всадник на вороном коне. Судя по одеже, пистолям и сабле-чечуге[8], и деньги у хлопца водились, и боец не из последних. Только грязный, словно с чертями в канаве гроши делил. И молодой, годов двадцати – двадцати пяти от роду, не старше. Лицо морщинами не исчиркано, в усах седина не завелась.
Спрыгнул с коня, чьи бока в хлопьях пены ходили кузнечными мехами. Бросил поводья, подбежал к урезу воды, замочив сапоги. Постоял миг, будто раздумывая, не махнуть ли вплавь. Отрезвила волна, грянувшая о берег с такой силой, что чуть не сшибла с ног. Можно, конечно, сквозь ревущий Днепр кинуться. Только утонешь ведь. И будут раки по тебе мертвому и склизкому ползать...
Казак кинулся к долбленке, дохлой щукою валяющейся у самого берега. Только дырища на всё дно – одни борта и остались.
- Люди, хай вашу грець, есть тут кто?! Лодку! Лодку надо! Люди! Сто червонцев дам! Човна мне надо!
Но если и случился на берегу какой рыбарь, непогодою застигнутый вдалеке от жилья, то на отчаянный крик не ответил.
Казак бессильно пнул сапогом с легкостью проломившийся трухлявый борт, подстрелено рухнул на колени, с неразборчивым рыком саданул изо всех сил кулаком безвинную землю. После упал на спину, подставляя лицо ветру и брызгам.
- Не успел ты, Дмитро, Господь свидок, не успел...
***
…В крике, что раздался с противоположного берега, не было ничего человеческого. Да и звериного мало было. Словно нечисть какая взвыла, кол осиновый нутром своим поганым почувствовав.
Дмитро вздрогнул, приходя в себя. Помотал головой, прогоняя остатки несвоевременных воспоминаний. Потом думать и вспоминать станешь! Надо дело делать, а не цуциком скулить. Лодки нет, то не беда! Вон, какой годный топляк на берегу валяется! Кора слезла, белый от солнца – давно лежит, сухой.
Сапоги долой, жупан долой! Намокнут – на дно утянут. На жупан сверху – портупею с пистолями да саблей. Пусть лежат, хозяина ждут. А кинжал пригодится! Добрый кинжал, с бегущим волчонком на клинке[9]... Эх-ма, чуть не забыл! Негоже вещи на земле кидать, нехай краще у Черныша на спине во вьюке будут. И не намокнут, и не скрадет никто! Медведей тут нету, а конь толковый, от волков летних отобьётся, не говоря уже про посполитых[10] оголодавших.
Казак перекрестился, поцеловал Оленкин крест и, ухватившись за сук, плавником торчащий из деревянной “спины”, толкнул бревно. Топляк сполз в воду по мокрому песку легко, будто сам норовил вернуться в реку. Холод обнял казака со всех сторон, аж дыхалку перехватило...
Заплескала вокруг тёмная вода, вдруг ноги обвило петлей. Дмитро дёрнулся, сообразив, что сдуру и от невезения попал в водоросли, что любят по-над берегом расти. Казак заполошно дернулся, вырвался. В три гребка миновал опасное место. Тихо помолившись, стиснул зубы и поплыл дальше.
Днепр ярился, вздувался волнами, захлёстывал с головой. Дмитро тут же забыл о том, что его кто-то за ноги дергал, пятки поскрести норовил. Тут бы не утонуть, не нахлебаться пены. Или судорога хватанет, и все, пойдёшь на дно.
Сперва подумалось, что мнится, будто кто-то внимательно глядит: то сзади, то сбоку. От холода ли, от волнения ли, смешанного с усталостью, всякое примерещится. Причудилось, должно быть. А потом всплыла сквозь волну богомерзкая харя: безусая, округлая, словно обкатанный водой валун, лупоглазый жабий взгляд, провал на месте носа. Боже ж ты мой! В бестиарии Брэмсона, который новобранцам положено зубрить наизусть, подобной твари и близко не значилось. Там-то всё больше толковалось про немецкую нечисть да нежить. Разве что упыряка малость похож, но их в Днепре вроде бы и не водилось никогда ...
…Харя оскалилась. Мелькнули острые клыки. Дмитро замер, перестав грести. Неведомая тварь скрылась под водой, издевательски булькнув. В тот же миг казака дернули ко дну, ухватив босую ступню сильной чешуйчатой лапой Дмитро отмахнулся свободной ногою, почувствовав, как пятка врезалась во что-то острое, но хрупкое. “Точно, клык вышиб!”. Лапа упырячья разжалась...
