Марина Трубецкая - Дверь обратно
Так! Стоп! А что это такое твердое за подкладкой у нас? Подтянув саквояж к глазам, я увидела то, что просмотрела вчера, — потайную, скрытую от глаз молнию. У меня аж мочки ушей защипало от азарта. Калейдоскопом промелькнули видения всяческих богатств. Дрожащими пальцами открыла молнию и выудила из недр отделения… альбом. Незатейливый альбом для рисования. Так, быстро пролистаю… Пустой альбом для рисования! На обложке, на фоне предзакатного неба, красовалась некая барышня в греческих одежках (или в римских, кто ж их разберет), с оливковой ветвью в руке. Надпись над ней гласила: «Т-во Россiйско-Американской бумажной мануфактуры» и год — 1860, С. Петербургъ. Страницы, что примечательно, от длительного хранения не пострадали ни в малейшей степени. Нисколько не пожелтели, и ветхость обошла их стороной. Новехонький был альбомчик! Эх! Сколько ж лет это все провалялась на чердаке?
На дне саквояжного кармана было что-то еще. Ну, конечно! Чем же рисовать в альбоме? Цветные карандаши! Они лежали в трехэтажной деревянной коробке с выдвижными секциями. Я быстро пересчитала, умножила — ровно 72 цвета! Я бы присвистнула, если б умела! Никогда не думала, что бывают настолько огромные наборы. 24 цвета — это тот самый максимум, который поражал меня в самое сердце еще в дошкольном возрасте. А тут ровно 72! Новенькие, хорошо заточенные, поражающие многообразием оттенков. Одного желтого цвета было 9 штук…
Больше, сколько б я ни изучала по миллиметру саквояж, в нем не было НИЧЕГО!
Художник из меня был никакущий. Да и вообще, барышня я была, откровенно говоря, бесталанная. Слава небесам, что не так непроходимо тупа (спасибо книгам!), как большинство наших. Но ни с рисованием, ни с пластилиновой лепкой, ни с другим видом творчества дружбы не водила. В память почему-то лезла ваза, которую я честно пыталась изобразить на уроке рисования пес знает в каком классе. Моих умелых ручек не хватило даже на то, чтобы сделать ее хотя бы симметричной. Какая уж тут светотень, смеетесь, что ли!
Но испробовать это карандашное великолепие тянуло неимоверно. Открыв альбом, я решила просто посмотреть, как выглядят цвета на бумаге, поэтому стала брать по порядку карандаши и проводить линии. Прямых не получилось ни одной, ну да не в этом же цель-то была. Начала я с желтых, потом по порядку шли оранжевые, затем красные. Высунув язык от усердия, я штриховала альбомный лист. И не то чтобы просто чиркала, а буквально клала линии от одной стороны листа до другой. Дальше пришел черед синей палитры, и белый с черным тут же затесались. Долго ли, коротко ли, но лист закончился. Я его перевернула, и только схватила из коробки зеленый карандаш, как поняла, что дико хочу пить!
Видимо, волнение, азарт, а может, минтай, которым мы угощались на ужин, были тому причиной. Посмотрела на часы (мои ж вы дорогие!) — до подъема оставался еще час, так что можно успеть попить и вернуться. Я выскочила из двери и поскакала к баку с кипяченой водой в другом конце коридора. Быстро попила и пошла обратно. На середине дороги жажда вернулась. Я опять попила. Стало очевидно, что воду лучше брать с собой — а то не набегаешься, а ведь так и убежище засветить недолго! О кружке от бачка не могло быть и речи. Она, как и многое другое в нашем заведении, была прикручена цепью (родной сестрой ножничной) к самому баку. С баком не унесешь, факт!
Но у меня на тумбочке возле кровати стоит стакан, прихваченный по случаю из столовой. Вот его-то носи — не хочу. Главное, тихонько шмыгнуть в спальню. Я тенью скользнула к тумбочке, взяла емкость (остаток воды в ней покрылся корочкой льда!), слетала к баку и вернулась наконец-то назад.
Села в кресло, отхлебнула из стакана и только потянулась поставить его на парту, как он выскользнул из рук, прокатился, теряя влагу, по листу с полосками, и бабахнулся на пол. По счастью, не разбился. Я вскочила, стряхивая с себя и с альбома воду, пока он не промок и не скукожился. Убедившись, что с листов больше не льется, опять села и взяла-таки зеленый карандаш. Но линию не провела…
Полоски, которыми я испещрила страницу, растеклись, как простая акварель. И так причудливо расплылись, перетекли друг в друга желтый, оранжевый, красный и синий, что стали напоминать закатное небо над морем, как в каком-то кино. Я взяла черный карандаш и поставила четыре галочки на желтой части — получились птицы, намалевала белый треугольник на синем — парус.
Прислонив рисунок к ножке стула на парте, я отошла на несколько шагов. Нет, ну ведь как настоящее! Специально бы пыталась — ни в жизнь так не получилось бы! Поскольку от окна слегка поддувало, лист чуть-чуть вибрировал, и возникало ощущение, что птицы взмахивают крыльями, парус полощется на ветру, а море лениво перекатывает волны. Посмотрев на все это, я взяла серебряный карандаш (и такой, други мои, имелся) и прямо посреди неба поставила крупную точку. Поскольку лист еще не просох, она слегка расплылась, и стало очевидно, что это огромная яркая звезда.
Часы сигнализировали, что пора и честь знать. Поэтому я припрятала от греха подальше альбом, карандаши и часы в саквояж, снова задвинула последний за кресло и удалилась.
Какое все же счастье, что я не сплю по ночам много! Сейчас главное — добиться, чтобы сон приходился на начало отбоя, пока люди еще бродят по корпусу. Как бы, как бы. Хоть бы, хоть бы. Заниматься вечерами аутотренингом, что ли?
Все утро, убивая время на рутину, я думала, чего б такого нарисовать. Я даже выпросила в библиотеке альбом с живописью, в надежде, что что-то меня может и осенить. Раньше я от нечего делать листала его прямо у стеллажей, но тут появилось желание поизучать его более досконально. По аутотренингу в нашем жалком книжном храме ничего не нашлось. Так что придется как-нибудь самой…
На улице чуть-чуть потеплело, метель перестала швыряться снегом, да и ветер поутих. Я вспомнила, что вчера так и не посмотрела, как мое оконце выглядит с улицы, поэтому, выбрав время между обедом и самоподготовкой, пока еще не стемнело, я отправилась на нужную сторону дома. Остановилась примерно там, где надо, и, задрав голову, посмотрела на окна второго этажа. Ничего похожего на маленькое оконце не было! Все окна были простые двустворчатые, отличались только те, которые располагались в туалетах, умывальных и душевых. Да и то лишь тем, что были до половины закрашены белой масляной краской. На всякий случай я, не полагаясь на крепость своих мозгов, обошла весь корпус вокруг, рассматривая окна всех трех этажей. Ничего, хоть отдаленно напоминающего мое оконце, не было.
Раздумывала я об этом феномене, раздумывала, пока меня уже в конце самоподготовки не осенило! Вот я балда-то! Ну с чего я решила, что окно выходит на улицу? Оно вполне себе может глядеть и вовнутрь какого-то другого помещения. Я ж там всегда ночью, а за окном темно. Так вот пойди разберись, уличная эта темнота или просто мрак соседнего помещения!
И только на ужине я поняла, что точно балда… если б это было другое помещение, то как бы в первый раз я услышала шаги Инфузории?
Надо как-то добраться до окна и выяснить, куда оно все-таки выходит. Конечно, если забраться на стул, который стоит на парте, то шанс дотянуться будет, но и кости переломать легче легкого.
Весь вечер после ужина я рысила по территории корпуса, заходила в отряды к малышне и к старшакам, напустив на себя максимально озабоченный вид, чтобы и ежу было понятно, что я тут не без дела шманаюсь, а, как минимум, ищу кого-то, официально обличенного властью. Стремянку бы, но фигушки, не в сказку, чай, попала. Во всем спальном корпусе не нашлось ничего подходящего. На улице тоже ничего не сыскалось, хотя я и исползала всю территорию. Даже у служебного входа в столовку не валялось ни одного ящика! Замерзнув, плюнула и пошла, несолоно хлебавши, в спальню.
Соседки по спальне резались в карты, и им было не до меня. Я зарылась в ворох тряпья на кровати и начала размышлять, чего б такого посчитать, чтобы уснуть сейчас.
Вначале погоняла белых овец, потом розовых слонов, но сон меня одолел только при подсчете кругов на воде. Проснулась я от громкого храпа Нюры. Бодренько соскочила и потрусила в отрядную комнату. Отрядная — это место, где, по идее, должны проводить свой досуг домовцы. Но был здесь всего один-единственный манок — телевизор. Пока он работал, мы, и правда, здесь постоянно вечерами толклись. А вот в этом году не повезло. Когда мы вернулись к началу учебного года из летнего лагеря, он уже был сломан. Выдвигались версии о том, что его подменили нам старшаки, но не пойман — не вор.
«Не пойман — не вор», — подумала я про себя и, ухватив журнальный столик, расписанный под хохлому, поволокла его в свое логово. Притащила. Поставила. И с мыслью: «Семь бед, один ответ», — вернулась и прихватила самый прочный с виду стул. Хотя, если подумать, чего опасаться? Ну гляну я, чего там за окном, да и верну мебеля на место.
