Владимир Выговский - Огонь юного сердца
Партизан буду искать. Говорят, в лесу они есть.
А если ты не найдешь партизан или они не возьмут тебя? Что тогда, как жить будешь?
Если найду, то возьмут,— ответил я.— Не может быть, чтобы не нашел. Я свой лес хорошо знаю.
А вот скажи, Петя, ты уже не маленький... Сколько тебе лет?
Почти четырнадцать... Тринадцать с половиной,— поправился я.
Ну, пускай тринадцать с половиной! — усмехнулся комиссар.— Это не так мало для такого хлопца, как ты. В твои годы я уже кормил целую семью: больную мать, маленького брата и сестренку. Работал у помещика от восхода и до захода солнца. У меня была специальность — сапожничал. А ты разве не хотел бы иметь специальность?
Какие сейчас могут быть специальности, когда война идет? — вздохнул.я.— Вот если бы наши вернулись... Да и где учиться? А кормиться чем? Вокруг немцы, я к ним ни за что не пойду!
А я к немцам тебя не посылаю.— Комиссар прикурил сигарету и, затянувшись, пристально посмотрел мне в глаза,— Хочешь, я возьму тебя к себе, сапоги научу шить? Я вскоре открываю сапожную мастерскую, и мне такой мальчик будет нужен. Оставайся.
Как, вы — комиссар и будете сапоги шить?!
А что ж тут удивительного, Петя? — Левашов вздохнул.— Это когда-то я был комиссаром, а теперь обыкновенный, как и все, человек. Ты больше никогда о комиссаре не вспоминай. Тогда, когда ты пошел за хлебом, я опять попал в плен, был ранен. Потом, придя в себя, убежал. Хотел добраться до фронта, но он уже далеко, не дойти. И вот случайно, как и ты, оказался в Киеве. Долго думал, что делать,— жить ведь надо! И решил я заняться починкой обуви. Интересная это штука, Петя! Сидишь себе и молотком стук-стук-стук! Кому заплату на ботинок поставишь, кому каблук прибьешь, а другому сапоги сошьешь. Через какой-нибудь час — глядишь, и копейка у тебя завелась. Штаны можно купить и рубашку праздничную. Ну, а самое главное — это специальность и хлеб будет. Такая профессия пригодится тебе всегда. А когда вернутся наши, тогда заживем своей, настоящей, советской жизнью. Нужно ведь как-нибудь пересидеть время..,
И я остался.
Вскоре возвратился полицейский. Артистически став по стойке «смирно», он обратился к комиссару:
—Герр Виталий Иванович, с машиной все в порядке, пригнал. Целый час в вашем распоряжении.
—Едем, Ваня, — сказал Левашов и поднялся с дивана.
Во дворе стоял черный немецкий «оппель». Ваня-полицейский поспешно открыл в нем заднюю дверцу. Комиссар подтолкнул меня в машину и важно сел сам.
Когда мы немного отъехали, Левашов закрыл возле меня на боковом стекле занавеску и строго предупредил:
—Только не выглядывать, Петя. Опустись ниже. Немного попетляв по переулкам, «оппель» выскочил на
Брест-Литовское шоссе и помчал на запад. На пятнадцатом километре от Киева он резко затормозил. Ваня-полицейский, который сидел за рулем, вытер платком потный лоб и обратился к комиссару.
—Тут, товарищ... извините... Виталий Иванович, или дальше?
—Да, Ваня, глуши.
Они вышли из машины, присели на корточки возле баллона и заговорили о чем-то, для меня непонятном.
Минут через пять машина поехала назад в город, а мы с Левашовым свернули влево и пошли в лес. Вскоре пересекли поляну и увидели небольшое село.
—Вот мы и пришли, Петя.— Левашов задумчиво посмотрел на дальний край села.
—Куда пришли?
—В село. Здесь у меня хорошие знакомые. Тебе, Петенька, придется на какое-то время у них остаться. Отдохнуть и поправиться. Здесь свежий воздух, тихо... Молочко тепленькое есть. Тебе надо немного окрепнуть.
—А вы?! — спросил я тревожно.:
—А я? У меня дела есть Петя. Я быстро вернусь, и тогда мы опять, может навсегда, будем вместе, хорошо?
—Хорошо,— вздохнул я.
Мне очень хотелось знать, какие именно дела ждут комиссара. Но я только спросил, долго ли придется его ждать.
—Не больше десяти дней,— ответил он, и я успокоился. Комиссар любовался лесом, цветущими густыми садами,
что окаймляли село, голубым горизонтом и даже колючими кустами шиповника. Он всему улыбался. Свистом передразнивал звонких птичек. Я был крайне изумлен тем, что серьезный,
взрослый человек так ведет себя. Особенно сейчас, когда война, когда вокруг столько горя...
Ты любишь природу, Петя? — спросил он.
Л-люблю.
А соловьем свистеть умеешь?
Не пробовал.
—Я научу. Слушай.— И, вытянув трубочкой пересохшие губы, он защелкал: — Тюви-тюви-тех-тех-тех, тюви-тюви, тех-тех!..
Мне было очень хорошо с комиссаром. Я впервые в жизни встретил такого человека: строгий, серьезный, а вместе с тем такой приветливый, скромный и необыкновенно простой.
«Я тоже, когда вырасту, буду таким,— думал я.— Тоже стану комиссаром».
—А правда, Петя, хорошо здесь? — мечтательно проговорил Левашов и с облегчением вздохнул.— Когда закончится война, приедем сюда отдыхать. Вон смотри, речка вьется. Должно быть, рыбка есть. А трава-то какая высокая, уже косить можно. Такие пейзажи любит Ксения...— и, глянув на меня, пояснил: — жена моя. Куда-то на Урал эвакуировалась.
Дальше шли молча. Комиссар, вспомнив о жене, сразу же помрачнел и заметно прибавил шаг. Посреди села мы свернули в большой, по-хозяйски огороженный двор. Нас приветливо встретил русоволосый человек лет сорока пяти.
—Заходите, заходите в хату,— сказал он после приветствия,— я только руки вымою.— И, словно боясь, что ему не поверят, он показал запачканные мазутом руки.— Тележку смазывал.
Левашов не задерживался долго в хате: договорившись с хозяевами относительно меня, попрощался и огородами поспешил к лесу.
Медленно тянулись дни. Прошло десять дней, пятнадцать, а комиссара все не было и не было.
На семнадцатые сутки ночью неожиданно послышался легкий стук в окно. Хозяин спросил «кто?» и открыл дверь. В хату осторожно вошел какой-то человек с туго набитым армейским вещевым мешком за плечами. Он не спеша снял ношу, бросил ее под скамью и, не раздеваясь, устало опустился около меня на кровать. Это был комиссар. При лунном свете Левашов казался очень худым и похож был па цыгана. Закрыв глаза, он сразу захрапел. «Устал; много, должно быть, шел»,— подумал я.
Утром комиссар встал первым, разбудил меня, и мы пошли в город. По дороге Левашов рассказывал об ужасных злодеяниях гитлеровцев, о голоде, который царит вокруг:
—Умирают люди, как от чумы. Дети, словно мухи, гибнут! Стонет Украина... горит и плачет... Но народ поднимается и еще покажет себя. Самое главное, Петя, не терять веры. Не вешай нос, пионер! — И комиссар похлопал меня по плечу.
—Я не вешаю. Я...
—Смотри. Я не случайно завел такой разговор. Дзержинский говорил: «За верой следуют дела». Какое настроение, такие и дела. Сегодня, Петя, сапоги начнем шить! Инструмент несу. Настроение должно быть, как никогда, бодрое.
А когда подошли к городу, он остановился и, глядя мне в глаза, спросил:
Фамилию и как зовут меня знаешь?
Левашов Виталий Иванович.
—Это, Петенька, было раньше... когда-то было. Теперь ты должен забыть это имя и ни при каких обстоятельствах, что бы ни случилось, не называть меня так.
—Даже когда вернутся наши?
—Только тогда можно. А сейчас повторяй: Ярский Ян Станиславович.
- Ярский Ян Станиславович.
- Поляк. Сапожник.
- Поляк. Сапожник.
- Я его сын. Мать померла, когда был маленьким.
- Я его сын. Мать померла, когда был маленьким.
- Больше ты ничего не знаешь.
- Больше я ничего не знаю,— повторял я.
- Ни в какие разговоры ни с кем не вступаешь.
- В разговоры ни с кем не вступаю.
ЛЕВАШОВ ОТКРЫВАЕТ ТАЙНУ
На шумном Сенном базаре появилась еще одна яркая вывеска:
ЯН ЯРСКИЙ И СЫН. РЕМОНТ ОБУВИ
Написал я ее синей масляной краской и прикрепил к палатке, которую приобрел накануне за две тысячи немецких
марок комиссар Левашов — «Ян Станиславович Ярский», мой названый отец. Не успели мы еще как следует разложить свой инструмент, а в дверь уже постучали — пришли первые заказчики. Ян Станиславович почтительно поздоровался с ними и внимательно стал осматривать принесенную обувь. Потом он назначил цену и срок исполнения работы. Я сидел в углу на ящике и молча следил за своим бородатым необыкновенным другом. Мне прямо не верилось, что это прежний комиссар... Как-то непривычно было. Все прошлое, особенно встреча с ним на платформе, казалось далеким сном. Кто бы мог подумать, что так сложатся обстоятельства? Интересная штука — человеческая жизнь!.. Сегодня одно, завтра другое, словно из какой-то книги. Иногда приятно перелистывать страницы прошлого. Хотелось бы знать, что ждет впереди. Как дальше сложится наша судьба? Когда вернутся наши, я непременно расскажу ребятам в школе о комиссаре. Но, наверное, не поверят мне, скажут — выдумал Петя...
Не только борода и профессия изменили комиссара, но даже и акцент. Разговаривая, он стал употреблять немецкие, украинские и особенно польские слова. Никто не сомневался, что он поляк. У него даже паспорт был с настоящей немецкой пропиской и специальным полицейским «аусвейсом» , что давало ему право ходить по городу во время комендантского часа.
