Неизвестно - Сергеев Виктор. Луна за облаком
Подошла очередь Ленчика. Он сказал комиссии, что хотел бы на паровоз, начал врать, как его учил дядя Витя.
— Обязанности знаешь?—спросили его.
— А как же! Соблюдать режим агрегатов...
— Ладно, не гуди. Скажи вот что... Если машинист утратил способность управлять паровозом, что ты сделаешь?
— Остановлю состав: закрою регулятор, а реверс поставлю на центр. О случившемся доложу конвою... Как положено.
Из писем Ленчика Чепезубова Николаю Вылкову:
«Ты скажешь, что я вру, но хоть что думай, а я числюсь здесь помощником машиниста. Попался мне на этапе один добрый старикан и обучил меня. И была комиссия, и я прошел по всем статьям, хотя строгого экзамена не было. Тут все же колония, а не железная дорога, и выбор у них не очень-то богатый.
Старикан этот—зовем мы его дядя Витя — поручает мне уголек кидать в топку да следить, чтобы блестело все на паровозе, а так, чтобы какого другого дела, пока не поручал. И живу я ничего. Правда, деньги сперли и обхожусь пайкой и баландой. Ты спрашивал, не воруют ли хлеб. Отвечаю, что кровную пайку твою никому нельзя брать. Нельзя ее и проигрывать в карты. Сахар можно за год и за два проиграть. Но кровную пайку ни у кого не трожь, а то убить могут за такую подлость.
Возле нашей зоны большая гора, и в ней, в глубине, камень ценный. Этот камень мы и возим на фабрику с дядей Витей. Там он в дробильных машинах превращается в пыль. Эту пыль промывают на флотационных машинах и то, что там потяжелее, все оседает. Это — металл вольфрам.
А эти дни руду не возили, и я ишачил вместе со всеми на фабрике. Приятного мало. Куда ни посмотришь—колючая проволока, собаки близко лают. Не то, что на паровозе... Но зато можно увидеть такое, что ахнешь.
Однажды заключенные украли козла. А было так. Козел этот повадился ходить на фабрику. Ходил там и все чего-то вынюхивал, может быть, жрать хотел, траву какую особую искал. Местные воль- нлшки’, которые ишачат на фабрике, уверяют, что от вольфрама трава что-то получает и растет лучше. Не гнаю, так это или врут, но козла я сам видел. Пришел десятник со склада дровяного и говорит: «Уведем его в зону». А как уведешь? Охрана же кругом. «Это,—говорит,— ничего, что охрана, не такие дела делаются. У меня,—говорит,— кое-какое барахло завалялось, списанное с лесоповала, и мы этого козла обмундируем, что надо. Не заметят». И все согласились с ним. Приманили козла хлебом в дровяной склад и там обмундировали. А когда вечером в рельсу брякнуло: «Кончай дело, шагай в зону смело», вывели козла дыбком... под передние лапы взяли и в пятерку затулили и держат там. Колонна тронулась, а в воротах счет ведут. Одна пятерка, вторая, третья, четвертая...
«Ну,— думаю,— козел заблеет, забрыкается, не привык все-таки по-человечьи ходить, не из цирка же мы его приняли, не из рук ук- ротителя-дрессировщика». А в колонне тихо. Только зэки шеи тянут, охота козла посмотреть, как он там...
Слышу команда: «Стой!» «Ну,—думаю,—увидели, все». Сзади охранник ругается: «Черт знает, вроде один лишний!» Старший конвоя не верит, охранник настаивает: «У меня глаз наметанный». Опять пошел пересчет пятками. И, конечно, опять лишний. Мы смеемся- «Давай в зону! Устали, холодно, кишка на кишку наскакивает! Сколько еще считать? Не бывало еще такого, чтобы в зэки кто добровольно напросился. В зоне разберемся».
И старшему конвоя вся эта волынка тоже надоела. И ему в свою теплую караулку хочется. Да и лишнего зэка быть не должно. Откуда быть? Вот не хватало бы одного, это да... Это бы тревога, переполох. А так что?
И вот представляешь, Колька, довели козла до зоны, хлебом Подкармливали и он ни разу не заблеял, со страху, может быть, онемел. Когда своим ходом шел, а когда за копыта брали и поднимали на дыбки.
Один солдат заподозрил, крикнул: «Кого вы там под руки держите?» А ему отвечают, что больной, мол, радикулит у него. Ну и отошел солдат. Не заметил. Темно уж было.
Козла прирезали втихую и до отбоя суп в консервных банках варили, шашлыки жарили. И грудинка фаршированная была, и ромштекс, и антрекот козлиный. Ты, Колька, не удивляйся. Среди нас кого только нет! У нарядчика Костьки — подручный шеф-повар.
Смеху творилось из-за этого козла! А вот когда вели его в пятерке, разодетого в длиннополый клифт не по росту, шапке-ушанке, драных ичигах — никто не посмеялся, не пошутил. Дело было серьезное. И новым сроком кое-кому пахло, и без мяса никак не личило остаться.
Попрошу тебя писать мне чаще. Как вы там живете? Как на стройке? Что у Трубина? А с прошлым я решил «завязать» окончательно. Так ему, Трубину, и передай.
Флора пишет редко. И я ее понимаю. Она не верит, думает, что раз я осужден, то от меня ничего хорошего ждать нельзя. А мне она, Флора, отсюда кажется такой, что... Ну, прямо, богиня.
Вечерами я не пропускаю ни одного кино. Кинобудка у нас в зоне прямо под чистым небом. Мы просмотрим одну часть и бежим греться в бараки. Если фильм в две серии, то смотрим часов до трех ночи. Хоть и промерзнешь до костей, а глядеть надо.
Блатные все-таки прознали, кто я такой. Да это и нетрудно им. У них мог быть свой глаз в канцелярии. Со мной разговаривал ихний вожак. По внешности он смахивает на карыма. Он спросил, почему я тиха сижу. Это значит, почему я не объявляю себя блатным. Я ответил, что у меня нахально вырезали диканку и хотя я им сразу же сказал, что я свой, они не поверили и деньги не вернули. Он сказал, что помнит тот случай и обещал все уладить: диканку ты, мол, получишь.
Я сказал ему, что собираюсь подать отступную, не могу воровать, на то есть важные причины. Он подумал и спросил- «А ты уже слягавился?» Ну, я объяснил, что ничего подобного. Тогда он опять подумал и сказал, что соберется кодла й решит, как быть со мной.
Хорошо, если бы Флора написала записку и в ней было бы сказано, будто она моя жена, и еще, чтобы она волновалась за мое здоровье. Эту записку я бы предъявил им, тогда они, может быть, отвяжутся от меня. Можно бы и в открытую с ними порвать, но опасно. Могут порезать, а то и убить, как куропатку. Недавно упала сверху, с лесов, балка на одного зэка—и конец ему. А он из бывших блатных. Почему упала эта балка — так и не дознались.
Письмо отправляю с одним из вольных, он тут работает механиком на флотационных машинах. Так надежнее, что дойдет
Пиши скорей. Жду ответа, как соловей лета».
Из писем Флоры к Ленчику Чепезубову:
«Леня, а я недавно выписалась из глазного отделения больницы. Болела, и очень серьезно. Сначала было такое ощущение, будто что- то попало за веки. Текли слезы. Я думала, что конъюнктивит. В поликлинике посмотрели: «Нет,— говорят,— возьмите направление в больницу. У вас кератит». Пошла я в больницу, докторша там молодая, не так давно в институте училась. Уж она со мной повозилась! Зажмет голову в какой-то аппарат, сама туфли снимет, на стул заберется, а оттуда рассматривает мои глаза через какие-то трубы. Потом усадит рядом, наденет темные очки и давай вертеть мою голову. «Туда смотри, сюда смотри. Вверх смотри, вниз...» Долго выспрашивала, чем я в жизни своей болела и когда, и все записывала Она тоже определила, что у меня кератит.
Поместили меня в палату. Жуть прямо. Слепые, полуслепые... Старушки, детишки... У каждого свое горе. Кто чуть-чуть видит, а кто и ничего... Ходила я сколько-то дней в перевязочную. Днем сестры стэеили мне новокаиновую блокаду, вводили шприцем витамины, а вечером смазывали веки пенициллином. Все бы ничего, но вот но- вскаиновой блокады я боялась. Это, знаешь, как? Поднимают веко и туда иглой вводят лекарство. Как-то я сижу в перевязочной, жду своей очереди, а сестры переговариваются между собой: «Ты чего не ту иглу подготовила?»—«Как не ту? Ту». — «Она же тупая. Лучше-то нет, что ли?» А я ни жива, ни мертва. Это они разговаривали про ту иглу, которой колоть меня собирались.
Знал бы ты, что я пережила за те дни! Молодая докторша Галина Павловна за меня беспокоилась. Велела мне на ночь завязать глаза. «Чтобы,— говорит,—не застудила». Сижу я вечером на кровати и так тоскливо на душе, так тоскливо... Чувствую, как слезы под бинтом собираются: «А ну, как ослепну!»
С сестрами в перевязочной поругалась. Ну, разве можно тупой иглой делать новокаиновую блокаду? Никакого порядка в глазном отделении нет. Галина Павловна совсем не строгая, сестры на нее не очень-то обращают внимания. Да и опыта у нее мало. Как лечить — решает, а голос неуверенный и движения нерешительные. Больные же это здорово понимают и у них, понятно, плохое самочувствие.И вдруг все переменилось. Вернулась из отпуска заведующая глазным отделением Екатерина Михайловна. А с ней вернулся и порядок. Сестры преобразились—стали внимательными, подтянутыми, аккуратными. Как будто их подменили.
Привели меня на прием к Екатерине Михайловне. Она сказали, чтобы повязку с меня сняли насовсем. Ни в какие аппараты ruiobv она мне не зажимала и глаза мои долго не рассматривала. Она и раз- говаривала-то со мной не столько о болезни, сколько о всяких посторонних вещах. И я сразу успокоилась, поверила ей, что все будет хорошо.
