Неизвестно - Сергеев Виктор. Луна за облаком
Напиши, что ты обо всем этом думаешь».
А что мог думать Трубин? Он был очень рад, что Чимита «заболела» бетоном. А о том, что она приедет к нему на стройку—в это даже не верилось. После таких трудных и тяжелых встреч с ней в Хабаровске Григорий и представить себе не мог, как у них теперь сложатся отношения. Он все смотрел на листок письма, вновь перечитывал строки, всякий раз находя в них новое для себя, хотя, конечно, нового ничего не было, а были лишь надежды и мечты, которые стремились опередить ход событий.
Приезд Трубина в Хабаровск окончательно убедил Чимиту, что ее любовь так сильна, что она не может жить, не слыша его голоса, не видя его постоянно. Опыты с поташом были для нее как нельзя более кстати, и она с увлечением просиживала и дни, и вечера в институтской лаборатории, каждодневно помня о том, что скоро снова увидит Трубина.Она часто вспоминала ту странную ночь, которая сблизила ее с Анфисой Петровной.
В доме уже все спали, а Чимита, не смыкая глаз, лежала и думала о том, что Трубин завтра уедет и все оборвется... Но пока он был здесь. Совсем близко. Через коридор. И пока здесь находился Трубин, дом профессора не казался ей чужим и мрачным. Даже Анфиса Петровна не казалась ей злой и замкнутой в себе старухой.
Но все это ненадолго. Завтра он уедет. И никто его не задержит. Бумаги выверены и подписаны. Все... Никто и ничто его не задержит. Спазмы сдавили ей горло. Дом снова станет мрачным, и красносиние ковры по-прежнему будут скрадывать тишину и ее робкие шаги. И снова колючий взгляд Анфисы Петровны.
Плечи ее затрясло, она уже не в силах была сдержаться.
Анфиса Петровна стояла перед ней:
— Что с вами? Боже мой!
Чимита уткнулась в подушку, не отвечая. Да и что она могла ей объяснить? Анфиса Петровна не отходила. Все чего-то ждала. Чими- те стало неудобно перед ней: надо как-то успокоить старую женщину. А как?
Анфиса Петровна вздохнула:
— Молчанка, она ни правда, ни ложь — понимай, как хошь... Может, за доктором надо? Может, лекарство какое?.. Или еще что?
Чимита извинилась перед ней, сослалась на недомогание, на плохое настроение, на чувство одиночества, которое подстерегло ее только что...
Мало-помалу они разговорились.
Обе в сущности одинокие женщины... Почему бы им и не разговориться?
Глава двадцать четвертая
Ленчику Чепезубову выпал этап на рудник Дабан. Ехали считай что расконвоированными. На восем-
надцать трудяг один охранник с кобурой, он же и вроде старосты. Из блатных был лишь Ленчик, но он считался надежным. Еще бы! Сам по доброй воле причапал в милицейский дом.
В дороге Ленчик сдружился со старичком-машинистом. Тот был маленьким, сухоньким, с водянистыми глазами, опушенными седыми ресницами и бровями. Что в нем удивляло, так это руки. Длинные и тонкие, они все умели и всюду поспевали. Никто точнее и аккуратнее его не мог разделать кирпичик хлеба. Никто не умел лучше его заштопать тюремную рвань. Он даже владел «волчьим швом»—так положит нитку, что не скоро и углядишь, где она.
— Ты не обращай внимания, что я, как клопик, после хлорофоса,— советовал он Ленчику.—Такого, как ты, согну в бараний рог.
— Да у тебя же,— смеялся Чепезубов,— руки, что плетешечки. Куда с ними! Ай-яй, дядя Витя!
А гут случай представился. В обед один из трудяг закапризничал: суп-баланда показался ему пресным. Орет охраннику: «Соли нет? Почему? Давай сюда! Нервы мне трепать... Я инвалид Отечественной! Видишь, какая нога... Отечественный я... А ты меня без соли кормишь».
Дядя Витя взял того под локоток, подтянул к себе и все—навел дисциплину.
Срок дядя Витя заработал за то, что в поездке забутылил на целые сутки, а после опохмелки с ходу вышел на аварию...
— Прибудем в колонию,— уговаривал он Чепезубова,—просись на комиссию, к блатным не прислоняйся, нечего тебе к ним... Скажи комиссии, что хочешь на паровоз помощником машиниста. В Дабане будем вместе руду возить на дробильные машины.
— Какой из меня помощник?—удивился Ленчик.—Я и парово- аа-то изнутри ни разу не видел.
— А это ничего. Пообвыкнешь, научишься, до всего дойдешь. А чтобы комиссия не придралась, я тебя кое-чему подучу. Вот слушай и зарубай себе на носу. Твои помощницкие обязанности — знай не зевай и наблюдай за режимом работы агрегатов...
— Да не знаю я ни одной машины и ни одного агрегата!—взмолился Ленчик.— Я же засыплюсь с головой!
— Дурак. А жрать хочешь?
— Хочу.
— А в тепле хочешь?
— Хочу.
— Сдашь на помощника, возьму к себе — все это получишь. Понял?
Чепезубов мотнул головой. И верно: чем «доходить» где-нибудь яа лесоповале, так куда уж лучше у такого по-божески доброго ста- ричка-силача дергать за реверс. «Вперед ехать надо,— вспомнил он поучения дядя Вити,— переводи реверс вперед и открой регулятор. Если назад, в обратную ехать, и реверс назад».
— Ну, вот так вот,— продолжал дядя Витя. — Наблюдай за режимом агрегатов. Понял? Смазочные и обтирочные материалы опять же по твоей части. Где это смазать, подтереть, блеск навести. Чтоб кругом, как зеркалы... Без обмана, без подначки. Инструмент, какой на паровозе, сохраняй и исправно содержи. Ну там сигнальные еще принадлежности или на случай пожара... А самое тяжелое—котел.
Перед вводом в зону у Ленчика заныло в груди. Этап вышли встречать вразвалочку блатные. Их было человек десять. Не узнали бы... Но нет, лица все незнакомые, припудрены барачной желтизной, обросшие, с лихорадочным блеском глаз. Ощупывали взглядом каждого. будто раздевали догола.
Староста-охранник ушел в канцелярию оформлять прием-сдачу этапа. Блатные подвинулись ближе. Впереди у них скуластый, по- монгольски с низким лбом, не поймешь каких лет. Руки кинул назад, на спину, в рукава телогрейки засунул. В скошенном рту дымил крючок махорочный.
— С прибытием, землячки!
— Здорово, если не шутишь,— ответил дядя Витя.
— Откуда будете? Наших тут нет?
— Это каких ваших?
— Ну тех самых... Шуриков,— скуластый улыбнулся и подмигнул.
— Которые по амбарам и клетям?..
— Вот-вот.
— Таких нету. Поищи в другом этапе. У нас все работяги-трудяги. Сидят по бытовке: халатность, растрата...
Ленчика поманили пальцем: подойди, мол. Двое сразу уцепились под руки, смеются, в глаза заглядывают. Пальцы холодные, цепкие по карманам зашарили. Ленчик дернулся: «Свой же я, ребята!» Сказал, не подумав. И сразу в голове кольнуло: «Молчать надо бы».
Его отпустили. Только скуластый пробурчал вслед:
— Брянский волк тебе свой!
Вечером повели в баню. На всех полкуска мыла. Делили ниткой.Ленчику сунули тонкий ломтик. Раздеваясь, он увидел порез нэ подкладке пиджака, схватился рукой за внутренний карман—пусто' Увели последнюю десятку... Это еще там, во дворе, когда блатные под руки держали. Вздохнул: «Что поделаешь? Придется жить н? одной пайке. С десяткой можно бы сахару, махорки прикупить. Теперь шиш».
Один раз только успел Чепезубов намылить голову. Пока ходил цедить воду, стащили мыло. Затуманенными глазами обвел моющихся. «Вот сволочи! Разве найдешь? Может, самому попробовать?» Ходил между лавками, присматривался, прицеливался. Куда там? Никто мыла на лавке не оставлял. Лишь он дурак-простофиля выискался.
И нервы его не выдержали. Заплакал. Жалко было десятки. Жалко было мыла. Хорошо, что парно в бане, дух спирает, кто там углядит, слезы ли текут по щекам, пот ли из тела вышибает жаром с полка.
Всех прибывших с этапом вызвали на комиссию. В комиссии одни заключенные. Ни от рудника, ни от администрации колонии никаких представителей. Ленчик поразился. За красной, измазанной чернилами, скатертью сидели люди как люди. Побритые, опрятно и чисто одетые. Не подумаешь, что заключенные.
Подошла очередь Ленчика. Он сказал комиссии, что хотел бы на паровоз, начал врать, как его учил дядя Витя.
— Обязанности знаешь?—спросили его.
— А как же! Соблюдать режим агрегатов...
— Ладно, не гуди. Скажи вот что... Если машинист утратил способность управлять паровозом, что ты сделаешь?
— Остановлю состав: закрою регулятор, а реверс поставлю на центр. О случившемся доложу конвою... Как положено.
Из писем Ленчика Чепезубова Николаю Вылкову:
«Ты скажешь, что я вру, но хоть что думай, а я числюсь здесь помощником машиниста. Попался мне на этапе один добрый старикан и обучил меня. И была комиссия, и я прошел по всем статьям, хотя строгого экзамена не было. Тут все же колония, а не железная дорога, и выбор у них не очень-то богатый.
Старикан этот—зовем мы его дядя Витя — поручает мне уголек кидать в топку да следить, чтобы блестело все на паровозе, а так, чтобы какого другого дела, пока не поручал. И живу я ничего. Правда, деньги сперли и обхожусь пайкой и баландой. Ты спрашивал, не воруют ли хлеб. Отвечаю, что кровную пайку твою никому нельзя брать. Нельзя ее и проигрывать в карты. Сахар можно за год и за два проиграть. Но кровную пайку ни у кого не трожь, а то убить могут за такую подлость.
