Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 4
НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ
В 1960-х годах я знавал в Алма-Ате одного мужичка из органов. В то время он работал начальником первого отдела Геохимической экспедиции. В конце 1930-х – в 1940-х он был палачом-расстрельщиком. И даже больше того: как рассказывал о нем, понизив голос, Игорь С., в конце 1930-х мужичок побывал членом тройки; а расстреливать он чуть ли не сам вызвался по личной своей склонности. Откуда сведения? Из его личного дела, с которым обязан был (по должности) ознакомиться начальник экспедиции Ф., который шепнул Игорю С., тот расшептал всему свету...
Надо сказать, в те годы множество отставников ГУЛАГа, МГБ и МВД расползлись по стране в поисках трудоустройства. Разумеется, без работы никто не остался. Их рассадили по милициям, паспортным столам, комендатурам, а также первым отделам и отделам кадров геологических и прочих контор, которые как раз тогда (конец 50-х – 60-е) во множестве плодились в Казахстане и Средней Азии. Как видно, в то время эти люди еще не секретили свои послужные списки.
К сожалению, имя мужичка я забыл напрочь, и никто из тогдашних моих коллег не помнит. Поэтому будем, по справедливости, называть его Николаем Ивановичем, в память о Николае Ивановиче Ежове. Надеюсь, его сын Ваня жив, работает по специальности, которую ему выбрал отец, и если прочтет это, узнает и себя, и своего отца.
Пожилой, среднего роста, худощавый, невыразительной внешности мужчина. Всегда в потертом темно-синем двубортном костюме. Говорил негромко, смотрел мимо собеседника. И, надо признаться, внушал некоторую оторопь. А может, это его должность внушала.
В коридоре длинного экспедиционного барака он остановил меня и тихим голосом попросил взять с собой в поле его сына-девятиклассника: мол, пусть мальчик подзаработает летом, и «построже там с ним». Мальчик Ваня стоял тут же, вежливо помаргивал, смотрел в пол. Я согласился взять его с собой и не ошибся: это был хороший, понятливый и прилежный коллектор.
С первого взгляда Ваня на удивление не походил на папашу. Не по возрасту очень рослый, с крупными кистями рук – как раз для немудреного, но потогонного коллекторского дела, которое состояло в упаковывании, надписывании образцов камней и ношении их в рюкзаке.
Но вот что радикально выделяло его среди других таких же пацанов, которые летом работали у геологов: он сторонился сверстников, был очень вежлив, молчалив и абсолютно исполнителен. Казалось, этот молодой человек с прилизанным честным лицом мог неделями молчать и оставаться недвижимым, как выключенный станок, до первого окрика.
К примеру, идем мы с ним маршрутом. Вверх, вниз, вверх на пригорок, вниз в распадок. Вдруг я вспоминаю, что полчаса назад на предыдущей точке я оставил коробок спичек. Прошу Ваню сходить за ним, а «рюкзак можешь оставить». Он послушно кивает, снимает рюкзак и удаляется скорым шагом. Я двигаюсь по маршруту дальше, и вскоре, желая закурить, опять не нахожу спичек. Не нахожу и Ваню тоже. Оборачиваюсь и вижу Ваню в полукилометре сзади. Иду назад. Он стоит в точке, откуда послан за спичками, с рюкзаком за спиной, в позе часового: «Но вы не сказали мне, что я должен вас нагнать». Этакий стойкий пионер на часах, как герой Л. Пантелеева. «Вольно, Ваня! Вольно! Ты не в армии, шевели мозгами сам!» К концу сезона он привык обходиться в мелочах без приказаний. На привале мог уснуть без приказа расслабиться.
Таким образом, отец в нем взрастил редкостные качества, которые не оставляли мальчику выбора при определении жизненного пути. Отец дал сыну целенаправленно охранительное воспитание, тем обеспечив его будущее. Я убежден, что мальчик был подготовлен к карьере, которая, по мнению его отца, была пределом мечтаний, – карьере исполнителя. Судя по сыну-роботу, Николай Иванович был гораздо хуже слухов, которые о нем ходили.
* * *
В день моего возвращения в Алма-Ату, не отряхнувши пыль, я заскочил в экспедицию и опять столкнулся с Николаем Ивановичем в экспедиционном коридоре. Он сухо спросил, хорошо ли вел себя его парень, нет ли нареканий. Выслушав ответ – что да, все хорошо, нареканий нет, что «парень исполнительный и даже чересчур», – он одобрительно кивнул.
Чуть помолчав, глядя в сторону, негромко задал еще два вопроса: что это за арест в Сарыозеке и чем кончилась история с поварихой?
Я ляпнул: «Быстро, однако, у вас почта работает», подразумевая, что, ну надо же! – кто-то уже успел сообщить.
– Да-да, да-да, да-да, почта у нас работает, – тихо, скороговоркой, произнес он и посмотрел мне в глаза в упор.
Этот немигающий взгляд ясно говорил: да, мне стучат, а ты остерегайся.
Надо признать, в поле тогда в самом деле случилось несколько неприятных историй, две из которых он упомянул: я, действительно, был арестован, а наша веселая повариха попала в больницу по причине избиения ее мужем-шофером. Получалось, что старый паук был обо всем этом подробно информирован. И, вроде бы, он меня предостерегал.
Кто «стучал»? Я недолго ломал голову. Стучал тот, кто очень часто, с любой оказией, отправлял письма «До востребования» в Алма-Ату. Такая была одна-единственная: немногословная и хмурая, одинокая геологиня Лариса Р-к. Поэтическая натура, она в застольях напористо декламировала женские стихи, как будто обращалась к кому-то из присутствующих: «А ты придешь, когда темно,/когда в стекло ударит вьюга» и т. д.
Все помнят ее мешковатую фигуру в полевом облачении, склонившуюся и что-то быстро пишущую на колене в полевом блокноте. Иронизировали, что пишет она стихи, в которых непременно рифмует «темное-томное» и «волнение-томление». Если и так, то стихи в блокноте чередовались с письмами Николаю Ивановичу. Письмо она запечатывала в конверт, надписывала адрес и относила в коробку для почты с приятным чувством исполненного долга. После чего приступала к обдумыванию следующего письма. По-видимому, ее доносы-рапорты были в стилистическом отношении безупречны.
ИЕГОВА VERSUS СЮГАЕВ
В 1920-х годах он был беспризорный мальчик из оренбургских крестьян, которого подобрала и усыновила еврейская семья. Случилось это где-то на юге России. История умалчивает, что они были за люди, эти евреи, и были ли у них еще дети. Но войну они пережили и допили свою горькую чашу уже после войны. В общем, мальчику посчастливилось, как немногим из миллионов брошенных, осиротевших и одичавших детей.
Эти люди вырастили мальчика и дали ему образование. В качестве то ли Вайнштейна, то ли Вайнштока он выучился на медицинского фельдшера. В середине 1930-х поступил в Ростовский университет и стал геологом. Геология уберегла его от армии и фронта, войну он провел в Челябинске, в ГУЛАГовской конторе под чугунным названием Челябметаллургстрой МВД СССР. Служил за совесть, благодаря чему после войны был переведен в Москву.
И вот пришли суконные времена борьбы советского народа с космополитизмом и космополитами. Геолог Вайншток объявил себя истинно русским, сменил фамилию и сделался Сюгаевым. Как Сюгаев Николай Авдеевич он вскоре защитился и стал сотрудником Кафедры динамической геологии МГУ.
Он порвал со своим еврейством публично, громко, как-то особенно гнусно, при всей гнусности тогдашней советской жизни. Его выступление на закрытом партсобрании прославилось. Тов. Сюгаев Н.А. обвинил безродных космополитов в том, что те злонамеренно пытались его к себе причислить, скрывая от него правду его настоящего происхождения. Но теперь, наконец, глаза его раскрылись, он знает правду, и он проклинает их с гневом. Собственно говоря, этим своим проклятьем он и столкнул лавину событий, о которых я здесь рассказываю.
Тамара Дмитриевна Т., профессор той же кафедры, рассказывала мне эту историю, брезгливо морщась. Ей, прошедшей войну, видавшей всякие виды, была омерзительна даже эта его новая фамилия. Тамара Дмитриевна полагала, что он сам ее и придумал: «Где он только откопал эту мерзость – Сюуугаааев? Недосюгаев, что ли?» Она была убеждена, что своих приемных родителей он таки загнал за Можай, уничтожил.
Не любила она его очень, как и многие другие люди на факультете его не любили. Потому что в строительстве своей карьеры он пользовался – и гордился тем, что пользовался – особой поддержкой со стороны органов. Ходили слухи, что стукач он был первостатейный и масштабный. Прослыть большим стукачом на геологическом факультете МГУ 1950-х годов значило так же много, как стать международным гроссмейстером в стране шахматистов.
* * *
Я помню Сюгаева в середине 1960-х. Тусклый, небольшого роста, сутуловатый, бесцветный. Прилизанные рыжеватые волосы с проборчиком, бородка a-la Николай II. Он действительно походил на Николая II и подчеркивал это свое сходство. Даже ступал как-то бочком, с развернутыми ступнями – точь-в-точь как Николай. Вот разве что глаза его были карие, а не голубые, как у Романова. Впрочем, к его глазам мы еще вернемся, они сыграют немалую роль в этой истории.
