Том Уикер - На арене со львами
И тут, будто по команде, массивное бедро отодвинулось. Его нога и рука освободились от давящей тяжести. Он зажмурил глаза, как ребенок, который верит, что его не видно, если сам он ничего вокруг не видит, по успел, словно сквозь мутное стекло, заметить, что помада стерлась с ее губ, растянувшихся в счастливой улыбке, от которой все в нем похолодело: он только сейчас заметил, что зубы у нее торчат. И мрак, в котором он пытался спрятаться, не укрыл его от душного запаха перегара, словно прилипшего к ее губам.
— Доброе утро, ангел мой,— сказала она, тяжело задышав, и присосалась к нему влажным ртом.
«Умереть бы!» — воззвал Морган к своим тайным богам, к которым обращался в самые тяжкие минуты.
С громким чмоканьем она оторвалась от его губ и откинула голову. Лицо ее снова осветилось улыбкой — это он знал и не глядя. Ее пальцы скользнули по его коже.
— У-у-ух ты какой!
Всколыхнувшись, она пододвинулась ближе — мягкая, неотвязная.
— Осторожней на поворотах,— буркнул Морган в скомканную подушку.
В этом неожиданном возвращении к привычной шутливости, которая была неотъемлемой частью его личины, он уловил вспышку инстинкта самосохранения и возненавидел себя еще пуще.
— Да ну, отстань же, вставать пора.— Морган говорил серьезно, хотя тон его оставался шутливым. С неохотой он открыл глаза и увидел совсем рядом ее широкое лицо, сияющее прямо-таки материнской гордостью.
— Такого со мной еще никогда не было,— шепнула рыжая.— Кроме самого первого раза. Ну, то есть я была вся внутри как замороженная, понимаешь? Прямо говяжья туша. И вот — ты!
На него пахнуло перегаром, ее губы впились в его рот, словно пиявки, и он едва удержался, чтобы не отодвинуться.
— Выдумываешь ты все,— сказал он, едва обретя дар слова.
— Ну, право же, совсем ничего. И вдруг такое, да еще дважды за одну ночь. Я думала, что умру.
— А я так, пожалуй, и впрямь умер.
Он попытался вспомнить, что же было ночью. А она все поглаживала его кончиками пальцев. И вдруг он в растерянности ощутил пробудившееся желание. Оно, как столько раз уже бывало прежде, начало брать верх над отвращением, и в эту секунду, несмотря на гнетущую духоту, на потную липкость, он весь напрягся и беспомощно, презирая себя, почувствовал, что подчиняется своему телу, уступает слабости.
— Значит, ему тоже было хорошо? — прошептала она, щекоча его кончиками пальцев.— Очень-очень хорошо?
Дурацкое сюсюкапье, полная бессмысленность ее лепета рассеяли ядовитый дурман, вырвали его из темной бездны пробужденной чувственности, и истершаяся нить самоуважения, на которой, как ему казалось в эту минуту, висела его жизнь, выдержала, не оборвалась. Он перекатился на бок, спустил ноги с кровати и встал.
— Твоя взяла,— сказал он.— Присуждаю тебе первый приз.
У двери ванной он оглянулся. Она лежала на спине, целомудренно прикрывшись до пояса простыней, заложив руки за голову, груди сползли на стороны, широкое лицо подрагивало от торжества, гордости, материнской любви.
— У-у-у ты! — воскликнула она, и он торопливо нырнул под душ.
Колючие струйки вскоре сотворили обычное чудо. Окутанный паром и брызгами, он думал, что похмелье как будто миновало. Если не считать сухости во рту, ему не придется расплачиваться за вчерашние возлияния, да и непомерно высокая цена за рыжую теперь, когда жуткие минуты пробуждения остались позади, тоже, пожалуй, уже уплачена сполна. Пригибая голову, подставляя шею и плечи под горячий дождь, он напряженно вспоминал, что успел заметить Гласс, и рылся в памяти, проверяя, во сколько обойдется это его самоуважению. Вдруг холодная волна воздуха хлестнула его между лопатками, шум воды стал глуше и на его ребра легли сильные, мягкие ладони.
— Что толку от стюардессы, если она даже спинку мужчине намылить не может?
— Тьфу, черт! — сказал Морган и перешагнул через борт ванны.— Я совсем ошпарился!
Он начал энергично вытираться и только тогда взглянул на нее. Она намыливала колышащиеся груди и, перехватив его взгляд, выпятила нижнюю губу и сказала:
— Ну, тогда намыль ты меня.
— Не умею.
Морган выскочил в спальню и захлопнул за собой дверь.
Из всех женщин, которых он знал, пожалуй, только одна Энн понимала, что в какой-то миг игра кончается. В своем холодном отчуждении Энн искала чего-то еще, кроме внимания, нежности, любовного преклонения. Но у него она этого найти не могла, и, возможно, в нем вообще этого не было, хотя он душу был готов продать, лишь бы бросить неведомое нечто к ее ногам. Вернее, готов был в те дни, когда это еще могло что-то изменить.
Он вынул из чемоданчика чистые трусы, надел их, отыскал носки. В определенном смысле Энн — живое доказательство того, что, даже если мужчина и не знает удержу, мир женщины похож на бескрайние русские степи, где мужчина беспомощно блуждает на краю гибели. Его заманивают, ловят в капкан, уничтожают, и стоит ему сделать хоть шаг по зыбкой, коварной трясине взаимоотношений полов, ему уже негде укрыться и некуда бежать.
Впервые за много лет Морган вспомнил Лизу, свою двоюродную сестру, и номер в отеле «Зеленый лист» — слепящее утреннее солнце, пластиковая мебель, дешевые эстампы и ядовито-пестрый тоненький ковер — все это исчезло, и он вновь увидел большую сумрачную кухню тети Октавии, темный угол за плитой, узорчатый линолеум, круглый дубовый стол посредине на массивной тумбе, вновь услышал, как хлопнула за ним забранная сеткой дверь, когда он выскочил из полутемной кухни на широкое заднее крыльцо.
Багровое солнце спускалось за горизонт. По необъятному небу протянулись полоски розовых облаков, и первый козодой огласил пронзительным криком бескрайние пределы унылой южной земли.
— Лиз! — окликнул он.— Ты тут, Лиз?
— Да не называй ты меня Лиз,— сказала она, выходя из-за угла дома.— Что я, чернокожая старуха, как по-твоему?
Он спустился по крутым ступенькам и взял ее за локоть.
— Куда мы теперь? — спросила она.
— В мой тайник.
Он оглянулся, проверяя, не следит ли за ними кто-нибудь. Дом выходил на задний двор восемью окнами и кухонной дверью: все стекла пылали и переливались оранжевыми бликами, которые напоследок зажгло в них солнце. Но вдруг все они разом погасли, потемнели. Солнце закатилось. Старый дом грозно маячил в вечернем сумраке.
Лиза в это лето была удивительной худой — даже больше, чем в прежние годы, когда они гостили летом у тети Октавии: единственные месяцы, в которые они виделись. Лиза была старше его на год и уже начинала придавать этому некое особое значение. Иногда она набрасывалась на него с непонятной злобой, а потом убегала к себе в комнату и часами сидела там одна.
— Ой, как темно,— сказала Лиза.
Они дошли до тайника, и он раздвинул ветки, показывая ей, куда лезть.
— Так эта старая лоза и есть твой хваленый тайник? — Лиза перегнулась через его плечо и заглянула в темную пещерку. Лоза, изогнувшись над перекрученным жгутом корней, плотно обвивала сгнившие столбы и перекладины, которые служили ей подпоркой в те далекие дни, когда она еще плодоносила. Жгут корней торчал посередине укромного грота, куда не заглядывало солнце.
— Тетя Октавия рассердится, Ричи, если мы залезем туда вместе. Это неприлично.
— А как она узнает?
Он часто без особого труда обманывал отца, который обыкновенно вообще не замечал его присутствия, и Эстеллу, свою старшую сестру, у которой и без него хватало хлопот по хозяйству, по ему стало не по себе при мысли, что он собирается утаить что-то от тети Октавии. «Господь видит все, что ты делаешь,— говорила она ему своим грустным звенящим голосом.— Даже малая пташка не упадет на землю без его ведома». Он был убежден, что бог и тетя Октавия нераздельны. Иногда лицо тетки сливалось в его воображении с портретом матери, который стоял на комоде в отцовской спальне. Мать он почти не помнил — только ее голос, когда она каждый вечер пела у его кроватки: «Прекрасна, как роза в цвету…», и пронзительный, сразу затихший крик, разбудивший его в ту ночь, когда она умерла, а с ней — новорожденный братик, которого ему так и не пришлось увидеть. Порой и мать и тетя Октавия представлялись ему ангелами, как на картинках в Библии. Теперь, когда он подрос и приезжал к тетке сам, ему часто снились сны, в которых ее нежные грустные руки тоскующими голубками порхали над его подушкой, от ее волос веяло запахом чайной розы, а милое укоризненное лицо наклонялось к нему все ближе.
Лиза с сомнением заглянула в пещеру.
— Ну и темень!
— Подумаешь! Чего ты боишься?
Он выставил вперед ладони и легонько подтолкнул ее. Лиза охнула от неожиданности и забралась в тайник. Он влез за ней следом.
Лиза нащупала его руку.
— Ричи, мне страшно.
— Да чего тут страшного!
Он притянул Лизу поближе к себе. Ее острое колено уперлось ему в бедро, и он стиснул его пальцами.
— Поклянись, что никому не скажешь.
