Кевин Фонг - Extremes. На пределе
Отделение реабилитации для престарелых размещалось в двухэтажном домике из сборных конструкций, который был некогда сооружен как времянка, да таким и остался. Сюда свозили пациентов из крупных больниц общего профиля — чтобы освободить койки для более серьезных случаев. Обязанности медиков на этом важном — но фактически совершенно заброшенном — участке национальной системы здравоохранения заключались в том, чтобы как-то поддержать здоровье стариков и чуть-чуть подлечить их — хотя бы до того состояния, которое позволило бы им вернуться домой.
По сравнению с интенсивной терапией ночи были тут тихими и спокойными. Мне это давало шанс подготовиться к надвигающимся аспирантским экзаменам.
До полуночи я обходил отделение, чтобы проверить, все ли в порядке у пациентов, внушавших беспокойство, а иной раз, если нужно, выписать дополнительное назначение. В пустующей палате меня ждала койка с подушками в пластиковых чехлах на случай, если удастся покемарить до утра.
Поначалу я вообще чувствовал себя здесь как-то странно. Будучи еще и физиком, я всегда искал способ обобщить проблему, описать коротким уравнением, свести к алгоритму, к некой системе или физиологическому принципу. Здесь же всё плохо поддавалось формализации — потому что, как я быстро понял, дело не сводилось к быстрому и однозначному решению медицинских проблем, связанных с преклонным возрастом.
Астрофизика нравилась мне, в частности, отвлеченностью и простотой изучаемых систем, систем настолько неизменных по сути, что можно ставить перед собой задачи потрясающей сложности и с полным основанием ожидать, что на них удастся получить достоверные ответы.
В медицине все оказалось не так. Организм человека настолько непостижим, что можно лишь надеяться найти ответы хотя бы на простейшие вопросы о наших пациентах. Мы применяли те или иные средства только на том основании, что они помогают. Опыт свидетельствовал, что наше лечение дает приемлемый результат — однако сами мы не всегда могли толком объяснить, почему так получалось.
В анестезиологии с ее целостным подходом к физиологии и поиском первопричины патологии я уловил ту же логику, что и в физике. То же я мог бы сказать о работе в травматологии, где имеешь дело с нарушениями, не осложненными сопутствующими заболеваниями: с единичным, пусть страшным, повреждением в остальном стабильной системы. Интуитивно все это казалось понятным.
Но лечение престарелых пациентов выглядит совсем иначе. Организм изношен, запаса прочности — никакого, система в любой момент может разбалансироваться. Плюс к этому букет хронических болезней и бесконечные побочные эффекты от десятков лекарств и результаты их взаимодействия — иногда крайне нежелательные.
И наконец, нельзя не учитывать обстоятельства, влияющие на жизнь каждого из этих людей: обстановку у них дома, отношения с родными и близкими. Имея дело со стариками, приходится всерьез взвешивать результативность любого вмешательства и соизмерять ее с возможным риском.
Для того, кто работал только в экстренной медицине, заняться реабилитацией престарелых пациентов означало заново учиться азам. Физиология молодых пациентов, с которыми я имел дело прежде, куда стандартнее и значительно устойчивее.
Опасные и рискованные дежурства в отделении травматологии — а именно такими они мне представлялись — напоминали футбольные схватки на линии ворот: в них все решали секунды, но всегда оставалась надежда, что сделав ошибку, успеешь ее исправить, пусть даже в последний момент.
Работа врача в отделении реабилитации больных преклонного возраста больше походила на игру в шахматы. Любой плохо обдуманный ход мог обернуться катастрофой. Все происходило медленно и постепенно. Порой хватало одного хода пешкой. Порой приемлемым — и даже необходимым — оказывалось отступление.
Существует много шаблонных представлений о старости, но я быстро понял им цену, убедившись, что с годами люди становятся все менее похожими друг на друга.
Отделение реабилитации имело два этажа. Наверху помещался стационар на тридцать коек (женская палата — с южной стороны, мужская — с северной). В мужской палате на третьей койке от двери и лежал наш мистер Хадсон, достигший к тому моменту феноменального возраста — ста трех лет. Он был очень слаб и страдал от пневмонии, но при этом отличался острым умом и незаурядной силой духа. Сам факт того, что он до сих пор жив, Хадсона, похоже, удивлял намного меньше, чем нас, медперсонал. Если за век с лишним Джеймс Хадсон чему-то и научился, так это обманывать ожидания.
***
ХХ век принес не только новые технологии спасения, но и новые средства уничтожения жизни — своей и чужой.
12 февраля 1898 года некий джентльмен по имени Генри Линдфилд вошел в историю как первая жертва автомобильной аварии — он не справился с управлением своим двухместным легковым авто, спускаясь под горку со скоростью 27 километров в час, и врезался в дерево на окраине Лондона, в Перли.
Спустя почти месяц родился Джеймс Хадсон — в надстройке над конюшней близ Паддингтонского вокзала. Хотя рядом находилась больница Св. Марии, мальчик появился на свет дома, в семье извозчика. В те времена, отметим, каждый десятый младенец умирал при родах или вскоре после рождения.
Джеймс пришел в этот мир в конце XIX столетия, до появления автомобильных дорог и медицины, хотя бы отдаленно напоминающей современную, до братьев Райт и теории Эйнштейна — в эпоху, когда Эверест еще не был покорен, сердце считалось неоперабельным, а на карте мира вокруг Южного полюса оставалось громадное белое пятно.
Лондон, в котором он родился, был городом булыжных мостовых и конных экипажей. Там не было ни службы скорой помощи и социального обеспечения, ни Национальной службы здравоохранения. Медицинской помощью мог воспользоваться лишь тот, кто располагал достаточными средствами, а прочим оставалось уповать на благотворительность.
Тогда, до массовых прививок и появления антибиотиков, основной причиной смертности были инфекционные заболевания. Накануне ХХ века новорожденный мог рассчитывать на среднюю продолжительность жизни в сорок пять лет. Примерно двое из десяти детей умирали, не дожив до пяти лет. Каждый третий не доживал до двадцати пяти. Но в отношении Джеймса судьба распорядилась иначе.
Юный Хадсон до четырнадцати лет ходил в школу. Способный и прилежный мальчик был определен в ученики в зубоврачебную клинику и надеялся, что в один прекрасный день сумеет поступить на медицинский факультет.
Началась Великая война — и Хадсон стал свидетелем того, с какой чудовищной эффективностью технически развитое общество способно уничтожать жизни. Однако сам Джеймс и тут не пострадал и продолжил свой жизненный путь. Через год после окончания Первой мировой он поступил в больницу Гая учеником стоматолога, а к 1928 году обзавелся собственной зубоврачебной практикой.
Работая дантистом, Хадсон не мог не отметить все возрастающее количество лицевых травм и сломанных челюстей — результатов дорожно-транспортных происшествий. Он обратил внимание и на то, что благодаря оснащению кабинетов и соответствующим анатомическим познаниям он может помогать таким пациентам гораздо эффективнее, чем обычные хирурги.
Джеймс и многие его коллеги ратовали за создание отдельного направления медицины на стыке стоматологии и хирургии, которое занималось бы лечением травм и заболеваний головы и шеи. Позднее эта специальность действительно была выделена и получила название челюстно-лицевой хирургии. Так мальчик, появившийся на свет над конюшней в конце XIX века, стал блестящим врачом и одним из основоположников новой медицинской дисциплины.
***
Спустя эпоху — и почти шестьдесят лет после появления Национальной службы здравоохранения — я медленно двигаюсь по палате от пациента к пациенту, толкая перед собой тележку с историями болезни. Джеймс Хадсон выглядит совсем дряхлым. Он сидит в кресле, ноги прикрыты пледом, тощий, без очков, волосы совсем белые. Морщины на лице выдают отсутствие эластина — белка, придающего коже упругость. Клетки кожи и теперь продолжают свое извечное движение к поверхности лица — только состояние их оставляет желать лучшего.
Изменились и мышечные волокна — усохли, утратили былой объем. Контуры каждой группы мышц, раньше четко обрисованные, сейчас сгладились — виной тому снижение уровня тестостерона. Усталый, изношенный организм вырабатывает все меньше этого гормона, что сказывается не только на состоянии кожи, но и на всех его системах.
Старик выговаривает слова хоть и вполне отчетливо, но заметно более тусклым голосом, чем его молодые посетители. Мышцы, формирующие голос, тоже ослабели, связки все труднее удерживать в тонусе. Теперь они колеблются, дрожат, как дрожали бы мышцы руки, если бы старцу пришлось поднять тяжесть. Уменьшился и объем воздуха, который Джеймс вдыхает, чтобы произнести эти звуки. Теперь, когда легкие уже не так упруги — их эластичность тоже снизилась, — дыхание дается с трудом. Да и сами легкие сжались, уменьшились в объеме.
