Наталия Сухинина - Где живут счастливые?
На какой? — спросила я...
Не знаю. Вам виднее. Кто больше нуждается.
Нуждаются многие, но я ехала в Переславль. Передала конверт с деньгами отцу Олегу. Принял с поклоном. Молиться буду за рабу Божью Ирину.
Как, однако, нетрудно нам ощущать себя православными братьями и сёстрами. Ирина пожертвовала на храм, отец Олег помолится о ней - уже родные. Один священник благословляет другому, отрывая от себя, богослужебные книги или праздничное облачение - опять родные. Взметнулись слова молитвы под высокий храмовый купол, молитвенным общением живёт храм, пусть малой жертвой, но спасается душа, и затихает от дарованной в награду тишины. Как все просто-
Потихоньку, потихоньку возрождается из мерзости запустения храм Рождества Пресвятой Богородицы в Кабанском. И возродится, не может быть по-другому. Потому что каждая копеечка жертвователей находит здесь своё место, потому что каждое имя благодетеля поминается в соборной молитве, потому что живут здесь мерками совести и мерками любви.
Стоит, стоит на взгорочке храм. Мчатся, мчатся по Владимирскому тракту машины. У каждой свой путь, свой маршрут, своя конечная цель. Но святая песнь, льющаяся из храма, стелется на дорогу лёгкой, невесомой дымкой. И нажмёт на тормоза спешащий возница и выйдет из «колесницы» своей накрученной и поднимет голову в небесную синь и прогонит из сердца щемящую боль. Постоит да и перекрестится, да и положит поклон перед Божьим домом. А кто-то и в храм войдёт. И ужаснётся его бедноте, его простенькому иконостасу, половичкам домотканым и буржуйке в углу. И затеплит свечу и помолчит перед святым ликом Владычицы Небесной.
Храм-то ваш, отец Олег, особый. Он при дороге, он торопящимся даёт надежду.
Прошу молитв, матушка, прошу молитв.
БОЛЬЮ БОЛЬ ПОПРАВ
Она знала: там, сразу за поворотом, никогда не просыхает лужа и надо взять чуточку правее. Но и вправо есть осложнения — глубокая колдобина в обкрошившемся асфальте. Прошлым летом была, да и сейчас есть, куда ей деться... Эта колдобина многого стоила ей тогда. Костыль соскользнул, и, потеряв равновесие, она опрокинулась было назад, чудом удержавшись на другом костыле. Помнит, от резкого толчка тогда долго ныло под лопаткой. Тот страх впечатался и вот напомнил о себе через год: глубокая колдобина в обкрошившемся асфальте...
Но всё равно привольно было на душе. Весна только начиналась тогда, расстелив скатертью-самобранкой под её неуверенные ноги весёлую дорожку - июнь, июль, август. Все летние месяцы можно потихонечку выходить из дома и потихонечку (куда спешить?) продвигаться в сторону церкви. А там посидеть в уютном дворике под высоким клёном, пока прихожане не соберутся на службу, и самой занять место у левого клироса. И стоять, и молиться, и радоваться, и благодарить Бога, что и завтра опять (только бы дождь не зарядил, тогда скользко) придёт она сюда обязательно. Потом, после службы, она опять усядется на скамейку и достанет из полиэтиленового пакета бутерброды. Потом почитает газету, потом долго будет смотреть на рас-пустившуюся ветку сирени, потом — ловить взглядом мелькнувшую бабочку. Спешить некуда. Вечером опять служба, и ей мерить костылями город никакого резона нет. Пока добредёт до дома — опять выходить. Вот и сидит на церковном дворе, коротает время. Бывает, подсядет кто, поговорят. Бывает, чайку пригласят попить в церковную трапезную. Но и без чая хорошо — лето, пора благодатная.
А зимой она грустит о бабочках и сирени, о нескорой благодатной поре. Единственная её связь с Божьим миром — маленькая форточка. Но в уныние не впадает. Ждёт весну. Вот и туфли себе зимой заказала к лету, жаль только, ортопед сделал чёрные, ей хотелось посветлее. Летом посветлее лучше.
— Помните, в прошлом году какой гололёд был? - спрашивает меня Галина.
Киваю головой, хотя сама не помню. Стыдно, что не помню, что это чрезвычайное для неё обстоятельство, когда разъезжаются костыли и дорога меряется метрами — вот до киоска, до того куста, до ступеньки, для меня настолько незначительно, что память не удерживает его, вмещая в себя события поважнее. Прошлой зимой выбралась на недельку в дом отдыха, каждый день на лыжах, а был ли гололед-
Хорошо, когда нас ставят на место. Хорошо, когда нам показывают «весомо, грубо, зримо» всю несостоятельность наших проблем, всю пустоту нашей замотанности, которой мы изловчились оправдывать собственную нерадивость и самую примитивную лень. Рядом с этой женщиной, знающей цену глотку свежего воздуха из форточки, ста шагам до ближайшей аптеки и телефонному звонку с трафаретным «как деда?», негоже рядиться в яркие одежды собственной значимости. Имея так много всего, мы не умеем самого простого: радоваться, что у тебя две руки, две ноги, уши, чтобы слышать, глаза, чтобы видеть, сердце, чтобы сострадать.
Галина Азарова не знает, что это такое — когда у человека две ноги. Малолетство, когда её, трёхлетнюю, мать привезла в больницу и, услышав страшный диагноз, оставила в приёмном покое, в памяти не удержалось. Удержалась, пожалуй, веточка черёмухи, торчащая перед окном и до которой можно было дотянуться взглядом, и то основательно скосив глаза. Веточка дрожала на ветру, а Галина по ней отсчитывала свои календарные радости и огорчения. Веточка забрезжила в слабом предрассветном мареве - скоро будет больно: придёт толстая медсестра, сделает укол. Но зато когда веточка уверенно заглядывала из солнечного света в лёгкий полумрак палаты - приносили кашу и какао с печеньем. Сладкое какао и печенье рассыпчатое. На одеяле после него всегда крошки.
Четырнадцать лет лёжа в корсете на спине, скосив глаза в окно и стряхивая крошки с одеяла маленькой слабой ручкой, росла девочка. Её звали Галя. Галька. Галчонок, кто как. А она — Михаил Григорьевич, Анна Николаевна, тётя Зоя, Спиридоновна, сторож Василий и никогда — мама. Ей хотелось произносить это слово, но каким-то чутьём угадывалась бесполезность пустого звука, и девочка молчала.
А мама была. Очень красивая. Утончённый профиль, высокий лоб, стройная фигура. Оставив девочку в больнице, она вскоре вышла замуж, родила сына и была счастлива, год от года собирая за праздничным столом гостей и отсчитывая именинные календари её сына Сашеньки — годик, три, пять...
— Мы очень интересно жили в нашем санатории. Кто только не приезжал к нам, Лев Ошанин, Маресьев, артисты всякие. Какие утренники были! Шефы подарки дарили, дорогие... Нас баловали. Нет, нет, нас жалеть нечего, у нас было счастливое детство, — убеждает меня Галина.
А Сашеньке три, пять, восемь... Он не знал, что слово «мама», поделённое Господом на двоих, досталось ему одному по непонятному пока праву. Как не знал, что можно жить лёжа, вертя бритой головой по казённой подушке, как можно радоваться коллективным дням рождения и принимать с благодарностью простенькие открыточки, подписанные аккуратной рукой: «Твой сосед по палате Алёша». Они росли обласканные. Саша — мамой, Галя — заезжим поэтом и смешным дядькой-фокусником, доставшим однажды из-под её подушки красную бумажную розу. И очень долго тянулись их жизненные параллели, не мешая, не пересекаясь, не напоминая о себе, пока, поперёк всяким физическим законам, пересеклись они вдруг в один памятный для брата и сестры день.
Встретились. Галя, выписавшись после четырнадцатилетнего лечения, с палочкой и лёгкой сумкой, в которой одна смена белья, приехала к бабушке, потому что только её адрес и знала. А там Саша! Её младшим брат, оставленный мамой на попечение бабушки, потому что там ему будет лучше - свежий воздух, тишина, молоко.
Не успев стать сестрой, она стала нянькой. Гонялась за братом, стуча палочкой по крапивным зарослям, кормила с ложки, читала «Красную Шапочку». Вместе писали письма маме и вместе терпеливо ждали ответа...
Любила ли я брата? — повторяет она мой вопрос, утвердительно кивая головой и улыбаясь. — Как можно не любить родного брата? Любила. Он красивым был, высоким.
Был?
Спился. Очень пил и разумом тронулся. Стал бродяжничать. И пропал. Искали очень долго, да не нашли. Несколько лет уже.
Это всё случится много позже. А сначала всё будет у брата хорошо и по-доброму. И Галина, как человек чуткий, деликатный и привыкший довольствоваться малым, отойдёт в сторону с его благополучного пути. Здоровье её вновь ухудшилось, палочка от тяжёлой неуверенной походки уже не спасала, её сменили громоздкие костыли. Состарилась бабушка. Галина не раздумывая открывает для неё дверь своей квартиры, уступает ей свой диван у окошка. Сама как-нибудь... Бабушка к старости стала капризна, своенравна. Галя плакала ночами от бессилия, от боли в позвоночнике, а утром входила, стараясь не громыхать костылями, в бабушкину комнату, приветливо улыбаясь.
Наверное, ни разу не разглядела бабушка, так сосредоточенная на своих недомоганиях и обидах, мужественного человека в своей внучке, стоявшей на костылях твёрже, чем иные на здоровых, прочных ногах. Не раз глядела, потому что не всматривалась ни в глаза ее, км в мучительно достающуюся походку. В мир иной щ отошла так — сосредоточенной на себе. А Галина молилась о неприкаянной душе бабушкиной и по сию пору молится. Она и тогда, и сейчас считает себя человеком, получившим от Господа великую милость - веру в Его Промысл, в высшую любовь. И когда знакомые скептики кивали на её костыли с циничным вопросом: «Что же твой Бог тебя без ног в жизнь вытолкал? Она только молчала и сочувственно вздыхала. Что скажешь, как объяснишь то, что не всяким словом выразишь? Конечно, скептики, даже самые убеждённые, лукавили. Не могли они не видеть, что эта женщина, по всем меркам обездоленная, убогая, лишённая не только радости материнства, но и куда меньших радостей, коим несть числа (поплавать в море, сделать генеральную уборку в квартире, купить новые босоножки, станцевать вальс, пройтись перед сном по городу, съездить в гости, попариться в бане, прополоть грядку...), эта женщина в чём- то очень важном превосходит их. И это «что-то» из области духа, области неизведанной и страшащей. Они понимали, что корень её достоинства и светлой радости от того что живёт, в вере её, но заглянуть поглубже боялись, дабы не увидеть там собственное убожество и обездоленность, собственную «инвалидность». А она жила, не подозревая о новом испытании...
