Сергей Маненков - "Дѣти времени" и другие рассказы из жизни рабочих
— Слышь, что я тебѣ еще хочу сказать, — заговорил снова Сафронов. — Ыо моему, так просто людей уж очень много на свѣгѣ народилось, тѣсно стало, и земля не может прокормить такую пропасть народа, ну каждый и рвет один от другого кусок хлѣба, потому все и дорого и день ото дня дорожает. Также и работа, гдѣ нужно десять человѣк, туда лѣзет сто… — Я так думаю, ежели бы, напримѣр, война какая большая случилась, или болѣзнь какая, вродѣ холеры, или еще, что нибудь позабористѣй этой госпожи появилось, так чтоб около половины людей убыло… О-о, тогда могло бы быть другое дѣло! Повсюду было бы простор и довольство.
Мотылев недовольно воскликнул.
— Эва, ты куда хватил! Пересолил ты, голубчик, заблудился, как в лѣсу, и, не найдя правильной дороги, попал на тропочку, которую проторили дикія свиньи (или кабаны, как их называют). Ну а в людской жизни это уж не тропочка, а большая торная, хотя и фальшивая, дорога, по которой вѣками идут и торят ее всѣ, что сидят на наших шеях. Они тоже так говорят, чтоб оправдать свои вредныя для общества дѣла, что людей много народилось, что земля мало родит и т. д. А я тебѣ скажу, что нѣт, и сто раз нѣт! Все это ложь, ты говоришь, что половина людей должна пойти на смарку. А сам-то ты навѣрное думаешь остаться жить. Он вопросительно посмотрѣл на Сафронова. Послѣдній вспыхнул, как кумач, и понурив голову, ничего не отвѣтил. Мотылев продолжал.
— И другіе тоже хотят жить. Нѣт, друг!
Тут суть не в том, что много людей народилось, а в том, что порядки ни к чорту не годятся… Приходилось мнѣ читать кое какую статистику, что земля может прокормить в пять раз, а другіе утверждают, что в десять раз больше народу, чѣм есть теперь, но только при других порядках и законах.
Да к слову сказать, около года тому назад я читал в газетах такой случай:
Одна компанія, будучи хозяином рынка в Боффало или Филадельфіи, доставила пароход, нагруженный бананами в один из этих городов, но увидѣв, что в складах есть болыпіе запасы бананов и не желая выпускать их на рынок в большом количествѣ, во избѣжаніе пониженія цѣн, она распорядилась вывезти их в открытое море и выбросить в воду.
— Вот подлецы-то, — сквозь зубы проговорил Сафронов.
— Ты погоди, я тебѣ еще пару случаев разскажу, тогда увидим, что ты скажешь. О другом случаѣ я читал года четыре тому назад, может и больше, тоже в газетах. Другая компанія скупила восемьдесят тысяч бочек яблок, (на них был плохой урожай в том году), и сорок тысяч бочек допустила (конечно с цѣлью) сгнить, а другія сорок тысяч бочек пустила на рынок по тройной цѣнѣ и, конечно, хорошо заработала: во первых, меньше рабочих требовалось на половину, помѣщеній тоже, а в третьихъ, тройная цѣна, сгребай денежки, больше никаких.
— Я что-то не слыхал об этом, — недовѣрчиво проговорил Сафронов.
— Может быть, — согласился Мотылев, — нѣт ничего удивительнаго, из нашего брата мало кто слѣдит за такими законными злодѣйствами, а если и видит кое-что, то ничего не подѣлают, — и замѣтив его недовѣріе к себѣ, Мотылев, повысив голос, проговорил:
— Третій случай был, в нашей матушкѣ, во святой Руси. Было это лѣт двѣнадцать тому назад, может и больше. Один богач скупил в Керчи или Астрахани, не помню точно, всѣ рыбные промыслы. Как раз в тот год был небывалый улов селедок, так что же он сдѣлал? Нѣсколько милліонов селедок велѣл зарыть в землю. Выкопали болыпія ямы, зарыли их, но не достаточно глубоко, так что, когда онѣ начали гнить, то такая вонь пошла по всей области, что хоть святых выноси. На людей страх нашел, как бы не появилась холера. Подали жалобу, пріѣхали власти разслѣдовать, а если что, то и судить: да извѣстно, как богачи то сдѣлают, сунет барашка в бумажкѣ, и дѣлу конец. Богач-то оправдался, кажется, тѣм, что соль дорога, или во время не успѣли привезти, тѣм дѣло и кончилось, а селедки-то сразу подскочили в цѣнѣ. Которая стоила пять копеек, стала десять, а то и двѣнадцать, да так и до сей поры осталось, и год от года дорожают, а богача-то того прозвали „селедочным королем", мѣсто же гдѣ селедки закопаны — „селедочным кладбищем"! Все это надѣлало шуму на всю Россію, пошумѣли, пошумѣли да и забыли, а золотце-то рѣкой полилось этому мошеннику, который, кстати, послѣ смерти все осавил наслѣдникам… Вот они, современные короли-то какіе, — усмѣхнувшись, закончил Мотылев.
Сафронов не был расположен к смѣху, он очевидно волновался и был возмущен, его лицо обыкновенно блѣдное, было красным; он усиленно дышал, точно послѣ быстраго бѣга, когда же начал говорить, то казалось, что он силится сказать нѣсколько слов одновременно, слова подпирали к его горлу и душили его.
— Да что-же это… Как-же так!
Да вѣдь это… это преступленіе. И такое великое преступленіе, пред которым убійства с цѣлью грабежа кажутся невинными дѣтскими игрушками… И опять, они же виноваты и в этих преступленіях!
Кто меня может заставить грабить и убивать? Если я знаю, что это плохо, — размахивая руками выкрикивал Сафронов.
— Никто, — отвѣтил он себѣ. — Но голод, голод, — это брат такая штука: он заставит и у родного отца кусок хлѣба изо рта вытащить, а не будет давать, придушишь его. Никак нельзя оправдать их! Скупит продукты, сгноит, выбросит в море, и все для того, чтоб нажить в два или три раза больше, когда кругом и всегда ходят тысячи, — да что там, сотни тысяч без работы и без куска хлѣба; принуждаемые голодом, творят всевозможныя преступленья, наполняют тюрьмы и дают работу электрическим стульям, и главные преступники, которые принудили их сдѣлать это, находятся на свободѣ. А гдѣ-же правительство, гдѣ законы? Чего они смотрят на таких выродков человѣчества…
Мотылев засмѣялся.
— Ты спрашиваешь, гдѣ закон? Закон то есть, да не для всѣх одинаковый. Эх друг! Со всѣх сторон, куда бы ты ни пошел, тебя уж ждут законные грабители. И пусть хоть три части населенія вымрет, и одна останется, и пусть земля родит во сто раз больше, чѣм теперь, но если оставить такіе-же законы и порядки, то получится тот же ноль, который мы имѣем и теперь. Ну, да нѣт времени говорить об этом…
И оба скрылись за дверьми фабрики.
В ОЖИДАНІИ ТРАМВАЯ,
Послѣ усиленнаго недѣльнаго поиска работы, послѣ изнурительных часовых ожиданій по конторам фабрик (не потому, что работы нѣт, — работы всюду довольно, но только хозяева платить, не хотят, как слѣдует, и норовят нанять за безцѣнок), я рѣшил поступить на одну из фабрик за Нью Іорком.
Работа начинается в семь часов утра, и вот надо встать ранѣе пяти часов, и, как на пожар, спѣпшшь на фабрику; в дорогѣ-же надо сдѣлать три пересадки на трамваях.
В первое утро, впопыхах на послѣдней пересадкѣ я вскочил не в тот трамвай, и, усѣвпшсь, углубился в чтеніе газеты. Минут через двадцать я замѣтил свою ошибку. Спросив кондуктора, я убѣдился, что я оставил в сторонѣ нужное мнѣ мѣстечко.
Пропал никель, — подумал я — и еще больше пропадет в работѣ. Кажется, опоздаю на час.
Я вышел из трамвая.
Солнце только что взошло. Его ослѣпптельные косые лучи рѣзали глаза, и заставляли щуриться. Ярко-зеленые кусты и высокая по грудь трава окаймляли трамвайную линію. Над нею стояли больпгія деревья. Зелень покрывала обильная роса. Она тысячами искр сверкала на солнцѣ. Дышалось легко и было как-то весело. Казалось, пріѣхали на какой-то праздник.
Осмотрѣвшись кругом, я увидѣл молодого, лѣт двадцати-пяти, человѣка. Он сидѣл на камнѣ под деревом.
— Скажите-ка, господин, — обратился я к нему, — далеко ли тут до мѣстечка В.
— Я сам туда на работу ѣду, и вот жду трамвая, — безбожно коверкая англійскую рѣчь, дал мнѣ отвѣт незнакомец.
В этой изломанной рѣчи я уловил что-то, как бы родное или знакомое.
— А кто вы такой, русскій или поляк — спросил я.
— Я русскій, русскій, — повторил он, вставая с камня. Волынской губерніи, теперь под нѣмцем! А вы кто?
Я тоже русскій М — кой губерніи — отвѣтил я.
— Вот как! — воскликнул незнакомец. Его глаза весело блеснули, и по іфасивому лицу прошла добрая и привѣтливая улыбка.
— Что пишут в газетах о Россіи? — спросил он меня, жадно смотря на газету, которую я держал в рукѣ, и взгляд его скользнул к моему карману, из котораго торчала другая газета.
— Хотите, я дам вам одну, я ее уже прочитал.
— Я неграмотный, — стыдливо отвѣтил он мнѣ, опустив глаза, и когда он снова глянул мнѣ в лицо, то его взгляд словно просил меня извинить его, словно говорил, что он не виноват в этом.
Я пчуствовал невыразимую жалость к нему…
— Дерутся, брат, дерутся в нашей Россіи, — отвѣтил я.
Он как-то встрепенулся и быстро заговорил:
— «Вот я живу у поляков, так просто бѣда, прямо такн выговориться не дадут; кричат, что эти большевики хуже разбойников. Они, говорят, женщин и дѣтей маленьких рѣжут, старых беззащитных стариков бьют, всѣх, говорят, их повѣсить надо. Один говорит: я бы их всѣх колесовал, ремни бы из их шкуры выкраивал.
