передний - o 496d70464d44c373
– А Венера?
– Я и сам слишком часто шучу по ее поводу.
– Пойдемте. Все равно надо перетащить рюкзаки, солдаты ведь ко мне
шли.
– Я понял.
Хотя ожидал увидеть еще одного военного. На мужчине было короткое
серое пальто, широкие черные брюки, серый свитер с высоким горлом и
дорогая с виду обувь. То есть абсолютно все, чтобы контрастировать с
пропотевшими солдатами в одинаковой форме. Я оценил. Его звали
13
Валентин.
Как в дальнейшем показала экспертиза, смерть наступила примерно в
тот момент, когда я еще валялся в утренней постели Коли. Когда я
поплелся за очередным спасителем, тело, наверное, уже давно остыло. Я
поплелся за Валентином – человеком, в которого уже успел влюбиться.
Примерно в полдень.
Огромное окно, пасмурный день, как плесенью, облеплены снегом
деревья. Снег валит хлопьями и не закончится до глубокой ночи. Я стою
возле окна и угадываю сквозь метель башни Кремля. Глухо бьют куранты.
Менторским тоном Валентин втолковывает что-то трем солдатам. Я к
ним спиной и слышу обрывками:
– Это старайтесь не потерять. Работа не для белоручек. Это намного
важнее. Все, ребята, удачи.
Солдаты громко его благодарят и обращаются ко мне:
– Ну видите, мы вам все-таки помогли.
Желание не быть обязанным опять сыграло со мной шутку. Еще не успев
обернуться, я представляю, как мне приходится делать всем троим
фирменный минет. Взвод, стройсь!
Но они сами меня спасли:
– Вы помогли нам, а мы – вам.
– Ах! Вот оно что! Да-да, спасибо.
– Все, вы в расчете, – поставил точку Валентин и необидным жестом
указал на дверь.
Мы остались вдвоем. Мы вдвоем уже целый день. Болтаем, едим,
находимся друг от друга на почтительном расстоянии. Никакой искры не
пробегает, я уже боюсь потерять его навсегда. Мне хватило нескольких
часов, чтобы привязаться к совершенно незнакомому человеку. Потому что
я влюблен. Впервые за десять лет.
Валентину все это может показаться скучным, а мне хватает воспитания,
чтобы даже не заикнуться. Хотя он удивительно предупредителен и добр.
Я, может быть, даже разочаруюсь, если все это он делает ради
перепихона. Совершенно точно разочаруюсь.
Но я до смешного влюблен. На моих глазах Валентин разбил чашку, два
14
раза обжегся, несколько раз споткнулся. Такая неуклюжесть в других
вызвала бы во мне только презрение, а в Валентине она почти
очаровывает. Ведь я требователен к мужчинам, и в этой требовательности
есть увесистая доля обыкновенной злобности. Мужчина не имеет право
споткнуться в моем присутствии, если споткнется – он падает в моих
глазах. К женщинам это не относится, я никогда не чувствую себя
совершенней в присутствии обжегшейся или порезавшейся женщины.
Валентин произвел на меня впечатление своей солидностью. Своей –
это просто исходит от него – важностью. А я достаточно романтичен, чтобы
влюбиться в кого-то подобного. В человека, за которым мне хотелось бы
тянуться. Это большая редкость, если честно. Я считаю себя умным, и от
этого моя разборчивость становится только циничней. Валентин, по
крайней мере, загадочен. Но подождем, когда он положит мне руку на
коленку – и эта блажь исчезнет без следа.
Слабость – вот, за что я презираю человечество. Когда я сосу у мужика, я
наиболее явственно вижу его слабость. Он не способен меня остановить,
потому что не хочет. И в этом его ничтожество. А потом я смотрю на его
член, заглатываю поглубже и презираю самого себя. Потому что и я не
горазд сдерживаться.
Валентин взглянул на меня, пока я думал обо всем этом, и широко
улыбнулся.
– К сожалению, вам нельзя здесь ночевать, – сказал он.
– Я и так уже злоупотребил вашим временем.
– Это неважно. Сейчас, я сделаю несколько звонков, и мы подыщем вам
пристанище.
– Желательно, чтобы из окон там открывался хороший вид.
– Хм, боюсь, этого я как раз не могу гарантировать.
– Надеюсь, хотя бы окна там будут.
– Сейчас узнаем.
Валентин набрал несколько номеров. Везде не отвечали. Где-то на
четвертый раз, он заговорил удивительно официальным и властным
тоном.
– Нина Владимировна, мне необходимо поместить человека на ночь, –
заявил он с ходу, даже не поздоровался.
Поместить меня. Докатились. Даже если он не будет ко мне приставать –
15
а он не будет, похоже, все-таки вышла ошибка. Этот человек выполняет
что-то вроде долга.
– Нет, это не солдат… Нет-нет… Что за вариант?.. Подойдет. Я
записываю.
На клочке бумаги Валентин написал продиктованный адрес. Не
попрощавшись, бросил трубку и протянул ошметок мне.
Площадь Маяковского. Дом за гостиницей «Пекин». Центр – прямо шик.
– А вы занимаетесь благотворительностью? – спросил я ехидно.
Валентин не понял, о чем я.
– Это ведь похоже на благотворительность. Хотя бы на ее изнанку.
Я начал дерзить. Грустный признак. Я понимаю, что вот сейчас мы
распрощаемся. Я понимаю, что его гостеприимство – знак благородства,
но не внимания непосредственно к моей персоне. Он знает о моем
грустном положении и помогает, потому что это в порядке вещей. Я очень
поспешил влюбиться.
Валентин весело улыбается и молчит. Мне даже не удалось задеть его
напоследок.
– Дайте-ка бумажку.
Он взял протянутый мной клочок и что-то нацарапал.
– Звоните, если будут какие-то проблемы. Я с удовольствием помогу.
У меня есть его телефон. У меня есть жалкая надежда. Из учебника
акушеров: пуповину лучше обрубать, а не отрезать медленно.
Я добрался до дома за «Пекином» пешком. Было где-то около полуночи.
Я брел по московским улицам с частыми передышками – торс Венеры, как
верный пес, со мной. Одинокий мальчик в зимнем городе с безрукой,
безногой женщиной в слабых объятьях. Снег меня не любит.
Конечная цель. Не менее жалкое зрелище. Темнотой и холодом оно
только заострялось. Пятиэтажный дом с двумя подъездами, из которых
один полностью выгорел и одичало вонял кошачьей мочой. Окна второго
уютно светились сквозь снег, но светились как-то бедно – вот-вот вышибет
пробки.
Из грязного дворика по соседству со стройкой я поднялся на пятый этаж,
в квартиру №44. Лифт не работал.
16
Дверь открыла смазанная алкоголичка. Такая типичная тридцатилетняя
московская бомжиха, с синяком под глазом и паклей волос. Красная ткань
в белый горошек заместо юбки. Она старалась не смотреть на меня, то ли
смущенно, то ли по пьяни отводила глаза и косилась куда-то в пол.
– Мне сказали, здесь можно переночевать.
– Ага, – хрипло признала тетя и углубилась в самосозерцание.
– Валентин сказал, – уточнил я недоверчиво.
– Какой еще Валентин?
– Так вы не хозяйка квартиры?
– Не-а, я здесь живу.
– И много народа здесь живет?
– Четыре комнаты – три заселены.
Я на самом дне. Поздравляю.
– Где моя комната, простите?
– Вот, – женщина махнула в сторону закрытой двери.
Строить из себя сноба в данный момент просто неуместно. Я вспомнил,
в каком положении нахожусь с недавних пор и во что одет благодаря Коле.
Одежда висела на мне и смердела пылью. По своему виду я скорее в
родной стихии, нежели на задворках буржуазного мира. Еще чуть-чуть и
эта алкоголичка дружественно шлепнет меня по плечу.
Дверь оказалась запертой.
– Она заперта.
– Да-а?
– Да. Ключ у вас есть?
Я очень устал и упрашивал себя не раздражаться.
– Как вас зовут? – спросил я, видя, что о ключе тетя уже забыла.
– Вашингтон.
Я еще раз попросил себя не раздражаться.
– Вашингтон, мне нужно попасть в свою комнату. Где ключ?
– Эта девчонка обещала убраться сегодня.
– Какая девчонка?
– Из этой комнаты. Она сказала, что съезжает.
– Теперь она просто обязана сдержать обещание.
– Ничего не знаю. Нелли приходила вчера вечером, сказала, что оставит
комнату открытой. Она всю ночь собиралась. Кстати, я не слышала, как
17
она уходила.
– Так, может быть, эта Нелли все еще там?
Я закурил сигарету и по голодному взгляду Вашингтон понял, что надо
делиться. Мы стояли около запертой двери и тупо курили. Ситуация
начала меня развлекать, хотя ноги подкашивались от усталости.
– Вашингтон, – сказал я, обождав минуту.
– Что?
– Я задал вопрос, дорогая. Нелли все еще там?
– Сомневаюсь, она никогда не встает позже двенадцати.
Как камень в пустой колодец кидать – так же гулко.
– Мало ли что случилось.
