передний - o 496d70464d44c373
157
– Если ты осведомлен, что происходит в тусовке граффитистов, может
быть, знаешь и этого художника? Он мог наведываться к вам, чтобы, как ты
выражаешься, постигнуть технику. Ты ничего не запомнил?
Парень посмотрел на меня с улыбкой и сказал:
– Я тебе больше не помощник. Мне пора, извини.
– Ничего. Огромное спасибо за помощь. Только вот мне не понятно, ты
мой последний вопрос проигнорировал или не хочешь отвечать?
– Рад был помочь, – сказал ди-джей дрон несколько резко для своей
умиротворенной улыбки и порывисто встал.
Он еще усмехнулся, глянув, как я убираю фотографию в изящный
ридикюльчик, и быстро пошел в глубь вымершего, но ярко освещенного
Сити.
Я вернулся на Маяковскую. Зашел в ночной магазин, чтобы купить
ряженки на завтрак и свежей кошачьей пищи моему питомцу. Домой я
направился медленным шагом через проходные дворы.
На первый взгляд лекция ди-джей дрона ничего не дала. Я почти утерял
заветную ниточку, вернее, предвидел, как теряю ее из лени. Мне
предстояла утомительная работа, необходимо было проинспектировать
все московские галереи и выяснить не сотрудничает ли какая-нибудь из
них с нужным мне художником. Я несколько сомневался в успехе этого
предприятия, но ничего другого не оставалось. Правда, в следующую
секунду мое настроение стремительно возросло – с ехидством я понял,
что на следующей неделе этим займется Диего. Ведь он такая безотказная
лапочка.
Сердце ёкнуло. От стены здания шаркнул человек и быстро последовал
за мной. Со щемящей грустью я проклял себя за то, что до сих пор не
завел маленький, карманный пистолетик.
– Я узнал тебя, – почему-то весело сказал убийца.
– Черт побери… Дэн.
– Что, не рад?
– Ты не поверишь, но я готов расцеловать тебя – так я рад тому, что это
именно ты, а не кто-то другой.
– У тебя голос дрожит.
158
– Это от напряжения, всякие тяжести таскаю.
Капризно я вручил Дэну пакет ряженки и банку вискаса, а
освободившиеся руки засунул в карманы замшевого пальто милой Крис.
– Как всегда замечательно выглядишь.
– Говори тише, никто не должен догадаться, что это я. Как ты меня
узнал?
– Я видел, в чем ты вышел, иначе, конечно, не догадался бы.
– Подошел бы к симпатичной девушке, стал клеиться, а она в ответ
басом: «Дэн, не будь идиотом».
Он рассмеялся.
– Чего это ты такой добродушный, Дэн?
– Это я хотел у тебя спросить.
– Ты у нас злыдня, не я. С тобой совершенно невозможно общаться,
особенно в последнее время.
– Ничего плохого я не замышлял. И это с тобой невозможно общаться –
ты как глянешь… А вообще ты мне нравишься.
– Ответного комплимента не дождешься.
– Я и не рассчитывал.
Мы подошли к маленькой пекарне в соседнем дворе от нашего дома.
Ближе к полуночи здесь можно было купить свежий, горячий еще хлеб, чем
я и занимался почти каждую ночь до своей эстрадной карьеры. Мы купили
по батону и, быстро управившись с горбушкой, ринулись выковыривать
обжигающую, потрясающе вкусную мякоть.
– Как ты думаешь, Дэн, почему мякоть белого хлеба ассоциируется у
меня с патриотизмом?
– Рудимент советской эпохи. Пшеница там…
– Но я ее почти не застал, эпоху в смысле.
– Гены, мальчик мой.
– Тише ты, никто не должен догадаться, что я мальчик.
– От кого-то скрываешься?
– От кредиторов.
– Пошли-ка быстрей домой – скоро двенадцать, комендантский час
начинается. Кстати, не хочешь выпить пива?
159
Я всегда знал, что отношусь к незнакомым и малознакомым людям с
предубеждением. Дэн оказался чудесным собеседником – я, правда, не
очень поспевал за его за мыслями. Они походили на пунктир, каждая
следующая совершенно необязательно становилась выводом или
ассоциацией к предыдущей. Это утомляло.
Мы пили пиво, запершись в моей комнате от пьяной Вашингтон, которая
отчаянно нуждалась в общении. Пиво. Ненавижу. Тем не менее я
моментально захмелел и, распластавшись на кровати, большей частью
молча слушал и неуместно кивал головой. Дэн дал мне почитать роман
собственного сочинения, вернее, рукопись с неоригинальными
псевдонимом и названием и полу истершимся отпечатком чьего-то ботинка
на титульном листе. Со времен дневника Нелли никакое чтиво в этой
комнате не появлялось, о чем я, кстати, очень жалел, потому что всегда
любил книги. Но ритм, это мягко сказано, моей жизни как-то не
предполагал созерцательные паузы.
– Я очень рад, что Останкинская башня рухнула, – строчил свой пунктир
Дэн. – Это заставит людей обратиться к вещам, о которых они забыли.
Такие экстремальные ситуации действуют на общество благотворно. И
отчетливо проступает, у кого есть что-то за душой, а кто существует на
автомате.
– Чтобы определить это, необязательно лишать человечество
телевидения. По-моему, такие вещи сами собой разумеются, – это я зря
вставил.
– Ты знаешь про личинку грибного комарика, Arachnocampa luminosa?
Приехали. Сомневаюсь, что ему требовался ответ.
– Это фантастическое существо. Нет, я имею в виду эта личинка вполне
реальна, но она поражает своим… стилем. Иные существа просто
дожидаются жертвы, и хвать – они уже сыты. А личинка грибного комарика
подходит к этому процессу даже ответственней, чем самые изощренные
пауки. Она вкладывает в ритуал создания ловушки колоссальное
количество энергии. Плетет какие-то ниточки, которые блестят липкой
слизью, как бисером, затем подсвечивает их собственным тельцем – это
привлекает внимание мелких насекомых. Вообще ее ловушки похожи на
очень качественную бижутерию. А самое ужасное, как эта личинка,
похожая на змейку, съедает свою жертву. Насекомое прилипает к ниточке,
160
а личинка заглатывает обратно каждое ее звено. Медленно, с какими-то
зомбированными глазками, достигает цели и всасывает ее. Конечно, я не
требую, чтобы у личинок были осмысленные глаза, но меня поражает это
сочетание тупейшего автоматизма и высокого искусства в создании
ловушки. Если забыть о ее предназначении – ведь она безумно красивая…
– Какой бред… Хотя, нет, забыл, бред – это, когда клонируют овечку
Долли, а она в результате сдыхает от ящура.
Я начал дремать. Но у Дэна была еще одна раздражающая привычка,
каждый новый монолог он начинал с вопроса, и волей неволей
приходилось участвовать в диалоге. Которого не было.
– Как ты относишься к Соловкам? – спросил Дэн жизнерадостно.
Я чуть не подавился.
– Что ты имеешь в виду?
– Соловки ведь были лагерем в сталинские времена.
– Проститутки, которых туда ссылали, продолжали заниматься
проституцией… Это из Солженицына.
– В наши дни на Соловках очень странная ситуация, много недобитых
олигофренов, может быть, даже детей тех, что были заключенными во
времена правления Сталина. В лагеря ссылались не только преступники,
диссиденты, всякая там шваль и интеллигенты – шла многоуровневая
чистка общества, и ссылались даже шизики и физические уроды.
Создавалось ведь идеально-покорное и здоровое общество. Мне кажется,
что роль подобных лагерей сильно недооценена.
Тут уж я не выдержал, и дрему как рукой сняло:
– Дэн, боюсь тебя разочаровать, но роль лагерей вообще не оценена.
Это адское изобретение, которое может существовать только в
соответствующей стране.
– Ты вот еврей и интеллигентик…
– Черт, надо Визина в глаза закапать – опять в них проступила трагедия
всего иудейского народа.
– … тебе дали такое воспитание в семье. Ты только что не собственное
мнение высказал, а то, которое в тебя вбили, твоя семья, а она как
представитель определенной национальной и политической группы.
– Кис, не обижайся, но какого черта тебе может быть известно о моей
семье, которой у меня по сути не было? В меня ни хрена не вбивали, меня
161
только ремнем лупили. Это то, чего ты по жизни не дополучил.
– Я за феодализм…
– Поздно уже.
– Если уж говорить о нравственности, то самый безнравственный
политический строй – это демократия. Это политика недальновидная и
культивирует она попустительство, иначе существовать не сможет. А во
время феодализма, каждый знал свое место. Это место соответствовало
твоим задаткам и способностям. Если в сущности ты раб, то и быть тебе
рабом. Если воин – то воин. Правитель значит правитель. Эта система
