передний - o 496d70464d44c373
существовала очень органично.
– И в один прекрасный день себя изжила.
– Зато существовала очень и очень долго, уж подольше новоявленной
демократии. Народ отупел и возгордился – вот и рухнула. Конечно,
демократия утверждает, что каждый человек – ценность. Но это знание
распаляет гордыню, и каждый урод считает себя драгоценным
материалом. Что в этом хорошего? Чтобы государство существовало
гармонично, каждый должен работать на эту задачу, а не удовлетворять
собственные жалкие потребности, к чему призывает демократия и с чем
она никак не может совладать. Демократия изживет себя быстрее, чем
можно предположить. Уже пора чистить общество и начинать все с начала.
Поэтому я и утверждаю, что лагеря скоро вернутся.
На этом месте я вдруг понял, что во всех словах Дэна есть своя
внутренняя логика. Глубоко мне не симпатичная.
– Дэн, уже три часа ночи, у меня начинается приступ головной боли.
Хватит пичкать меня тоталитаризмом и выбирай, ты у меня спать
остаешься или к себе идешь?
– Но неужели ты не понимаешь?
– Черт…
– Легко говорить, что правление Сталина было аморальным и жестоким,
но почему все забывают о том духовном возрождении, которое пережила
нация?
– Дэн, это была иллюзия, а не возрождение.
– Вот именно. Народу и требуется прекрасная иллюзия, потому что
большая его часть не способна жить без идеалов. Это сущность человека
– искать идеальное и, таким образом, безусловных авторитетов среди
162
себя. Сталин был таким авторитетом и он вытянул за собой народ, всегда
склонный на идеал трудиться. А всех остальных, по сути проповедующих
разврат, деградацию и перманентную борьбу с чем угодно, лишь бы она
была, – всех их он сослал в лагеря, чтобы сделать общество здоровым.
Конечно, под горячую руку попали и уродцы, и даже невиновные, но
строгая логика в этом процессе была.
– Я чего-то не понимаю, ты, что, Климова начитался?
Дэна снесло на другую тему.
– Ты не замечал, что люди ходят по одной и той же траектории?
– Отъебись.
– А ты обрати внимание, что каждый день, вставая, умываясь, завтракая,
отправляясь на работу, возвращаясь с нее и т.д., ты производишь одни и те
же стабильные действия и движешься по одной и той же стабильной
траектории.
– Дэн, как всегда боюсь тебя разочаровать, но я не хожу каждый день на
работу. И в последнее время моя траектория забрасывает меня в такие
места, о которых я даже не подозревал.
Дэн посмотрел на меня со строгим любопытством. Он спросил:
– Ты признаешь, что, прознав о специфической траектории каждого
гражданина, можно будет сверху абсолютно контролировать общество и
направлять его туда, куда требуется?
Я не нашелся ничего ответить, бросился Дэну на шею и заткнул его
поцелуем. Он не шевельнулся, и хотя не отвечал на мою ласку, все же и не
оттолкнул.
– На это уйдет слишком много время, – признал я, отстранившись.
– На то, чтобы прознать о каждой траектории?..
– Да нет же, дурень – на то, чтобы растопить твое смущение.
– Меня не надо топить.
– Угомонись. Так ты здесь остаешься или возвращаешься к себе в
комнату?
– У тебя кровать большая и удобная.
– Понятно. Раздевайся, ложись и гаси свет.
Дэн сделал все по-своему. Сначала он погасил свет, долго смущенно
сопел в темноте; раздеваясь, снял только брюки и носки и коряво бухнулся
в постель. На это, действительно, уйдет много время. Я прижался к нему
163
под одеялом. Пока же Дэн кряхтел и откашливался, неожиданно понял
одну вещь.
Я осознал, что, освободив Валентина, отрекусь от него. Это была
моментальная вспышка альтруизма, без которого мое сознание работало
неприкаянно, в холостую. Я сделаю вид, что отрекаюсь от него, дабы
вручить Валентину свободу. Нас ничего не связывает. Своей помощью я
могу обязать его, но никогда так не поступлю. Потому что люблю его. А
любить значит прежде всего думать об интересах противоположной
стороны. На пути к этому есть преграды из трусости, самообмана и
эгоцентризма, но я преодолею их, у меня есть силы. Я люблю Валентина,
сейчас он нуждается во мне, я спасу его, но награды требовать не стану.
Наступит время говорить себе правду и только правду.
От этой мысли мне сделалось грустно. Альтруизм, конечно, очень
красивое и праведное чувство, но, чтобы дать ему волю, необходимо
многое в себе изжить. Прежде всего, игнорировать первородный страх
одиночества. Легче сказать, чем сделать. Я только плотнее прижался к
смущенному Дэну. А ведь он мне нравится. Мне подумалось, что отпустить
Валентина станет намного проще, если я привяжусь к кому-то другому, а
после пробуждения в лесу влюбляться я начал до абсурда быстро. И
почему бы мне, например, не выбрать этого чокнутого, но красивого
парня? Что мне стоит?
Я хотел поцеловать его еще раз, но Дэн отвел лицо.
– Давай как-нибудь потом, я чего-то не готов. Но все у нас получится, ты
не волнуйся.
Эти мне их ломки… Чего они боятся, оказавшись со мной? ВИЧ
подцепить? Мозгляки. Я повернулся на бок и попытался заснуть. Ничего не
вышло. Головная боль, как пинцетом, колупавшая мозги. И еще Дэн
храпел, а мне слышалось: «Души меня подушкой. Души меня подушкой.
Душкой». Презирать я начинаю так же быстро, как влюбляюсь. Если не
стремительнее.
Дэн меня больше не интересовал. Утром он трусливо бежал из кровати и
оставил дверь незапертой, так что из коридора любой мог отсчитывать
пускаемые мной струйки слюны. Целый день Дэн избегал моего взгляда и
старался со мной не заговаривать. Ничего у нас не получится, это так надо
понимать. А уже к вечеру я презирал его всеми силами.
164
Я зашел в комнату ребят, чтобы поболтать с Шуриком. Сел на кровать
Дэна. Он спал, ноги торчали из-под одеяла. Неожиданно я почувствовал
мерзкий, сырный запах. Пахло от его ног. Точка.
Около клуба «Пусто» шумела изрядная толпа и чувствовала себя
преспокойно, хотя до комендантского часа осталось совсем ничего –
Магометов действительно заботился о своих клиентах. Мне же пришлось
досрочно вызвать из отпуска Диего. Встречаться он со мной отказался, но
пообещал, что все устроит. Таким образом, меня внесли в список
приглашенных и на проходе вручили специальный пропуск для свободного
передвижения по городу в ночные часы.
Пашечки-ключника не оказалось ни в одном из пяти залов заведения. Во
втором у меня попросили автограф, в третьем я забрался на вытянутый
стул около бара и заказал виски. Здесь людно – задумай Пашечка что-
нибудь плохое, он никогда не решится действовать при стольких
свидетелях. А идти с ним на улицу я никогда не соглашусь и не только из
чувства самосохранения – какого мнения будет обо мне местная публика,
если я покину клуб с эдаким уродом?
Я слегка нервничал. Но в целом скорее чувствовал азарт, нежели страх.
Бармен поставил передо мной длинный и очень узкий стакан.
– Это еще что? – спросил я, брезгливо вскинув бровь.
– Виски, как вы заказывали.
– А почему в таком бокале?
– Простите, у нас сегодня очень много посетителей и все стаканы для
виски уже использовали.
– Я, что, ошибся дверью и попал в клуб «Менопауза поэтессы»?
Бармен посмотрел на меня зло и двинулся обслуживать следующего
клиента.
На стуле слева восседала красивая блондинка в черном платье с
оголенными плечами. Ее волосы были уложены в стиле new look. Еще она
постоянно теребила красные коралловые бусы на шее.
Женщина посмотрела на меня и сказала:
– Я так устала от вас.
Потом она открыла сумочку, достала портсигар и закурила сигарету.
165
Бросила бармену:
– Дайте мне пепельницу, сколько вас уговаривать.
Бармен подчинился.
Я наблюдал за ней с безразличием. Ее первая фраза нисколько меня не
задела.
– Ну, что вы глазами меня трогаете? – блондинка выпустила дым и опять
притронулась к бусам. – Да, это я. Известная актриса и сценаристка.
Популярность изматывает меня.
Она завертела головой и прошептала:
– Где же он? Совершенно не приручен держать секреты.
Должно быть, женщина увидела нужного человека. Она порывисто
встала и направилась в соседний зал. К счастью, больше я ее не видел.
Справа от меня сидели двое мужчин. Они громко обсуждали события
последних дней и дружно сошлись на том, что все это нечестивые планы
