Неизвестно - Сергеев Виктор. Луна за облаком
Прощаясь, Шайдарон намекнул, чтобы его позвали на площадку, когда Гончиков будет готов пойти на рекорд кирпичной кладки.
Для Даши наступили трудные дни. Жизнь раздваивалась. Ее тянуло к Григорию, она хотела быть с ним постоянно, а приходилось встречаться урывками — кое-когда и кое-как. Надо было прятать любовь от посторонних, а любовь протестовала — требовала полноты свободы, всей отдачи чувств. Но какая отдача чувств, если ей и Григорию уготован кусок земли между забором и стеной дома? Несколько шагов сюда, несколько шагов туда... А еще проще без шагов. Стоять и не шуметь. Так-то лучше.
А муж стал подозрительным. От милого Коли мало что осталось. Он случайно узнал, что Даша напутала про какое-то совещание на заводе. Пришлось второпях сослаться на Шайдарона, на то, что тот вызывал всех заводских инженеров к себе. Он проверил и установил, что Даша была неискренна с ним. Скандал она потушила, но настороженность в нем осталась. Он уже следил за каждым ее движением и словом: как посмотрела, как сказала...
И вдруг перестал спрашивать, куда она уходит. Надулся и замолчал. Ходил насупленный, злой. Временами она готова была бросить всякое притворство и сказать всю правду. Пусть будет, что будет. Но что-то удерживало ее. Скоро она поняла — что.
Вечером Николай Ильич устроил скандал. Распахнул дверь в квартиру и стал стучаться к соседям. Он поднял всех, кто жил с ними. Елизовыми, на одной лестничной площадке, и каждому плакался о том, что жена его обманывает. Во всех подробностях он вспоминал, как заподозрил Дашу, как вырвал у нее ключи и побежал на квартиру ее матери. Его никто не хотел выслушивать, каждый пытался как-то успокоить его, сменить разговор, но Николай Ильич продолжал унижать жену, а заодно и себя.
— Ее любовник спал на кушетке. И на столе недопитая бутылка вина!— кричал он.— Это что означает? Кто мне скажет? Кто? Она осквернила квартиру матери. О, ужас! Я этого не переживу!
Его убеждали, что Трубин был болен, что портвейн остался после отъезда Дашиной матери, что из всего этого нельзя делать столь поспешные и неподтвержденные ничем выводы.
— Нет, вы зайдите к нам!—продолжал он шуметь, размазывая по лицу слезы и всхлипывая.— Зайдите к нам, посмотрите ей в глаза. Вы увидите, что ее глаза лгут. Да-да. Лгут!
— Вы испугаете дочь, Николай Ильич. Не надо так громко изъясняться,—уговаривали его соседи.—Не надо так. Ведь все слышно. Катенька уже плачет.
— Пусть плачет,— отвечал Николай Ильич.— Мы все должны плакать. Нам ничего больше не остается! Пусть Катенька узнает, какая у нее мать!
Его с трудом увели и успокоили.
Пока Даша жалела мужа, пока видела в нем доброго чудака, сердце ее замирало от горести, от угрызения совести, она мучилась и страдала от того, что обманывала Николая Ильича. А тут в ней вспыхнул протест. «Он не дал мне счастья в жизни и еще злится»,— думала она с облегчением и невольно на память приходили всякие проступки и ошибочные решения мужа, на которые раньше она не обращала внимания, поскольку они казались ей мелкими, не достойными того, чтобы о mix говорить, а теперь все они принимали иной оттенок.
После шумного и никому не нужного объяснения с соседями на лестничной площадке Николай Ильич как-то осунулся, потускнел и ни с кем не разговаривал.
Даша старалась уходить из квартиры пораньше, а приходить попозже, чтобы ни с кем из знакомых не видеться и не слышать слов утешения и жалости.
Он как-то поздно заявился домой. Даша не спросила его ни о чем, поскольку и он уже в те дни ни о чем не спрашивал ее. если она приходила поздно.
Коля-милый шумно разделся, бурчал что-то возле вешалки. Его ботинки громко проскрипели из кухни в спальню. Она поставила ему ужин и собралась лечь, как он попросил ее посидеть с ним.
— Студентом красовался в дырявых тапочках,— сказал Николай Ильич.— И все видели, оборачивались и тыкали пальцем. Стал инженером, одел новые штиблеты — никто не смотрит. Виишь как!
— К чему это ты?— спросила она равнодушно, лишь бы не молчать.
— A-а! К чему? Все мы такие!
— Каждый себя на свой аршин меряет. А есть такие, что и всех готовы на свой аршин...
Это уж было сказано ею с раздражением.
— А вот послушай,— продолжал Николей Ильич.— Тапочки- штиблеты ерунда. Вот ответь мне. Красота должна радовать человека? Должна. Река там, закат. Или лес, или женщина. А женщина — вот нет! Как у меня было? Увижу красивую женщину и не радуюсь. А нужно бы, казалось. Нужно! У меня же наоборот. Раздражение, злость, тоска. Мне бы такую красивую... Ан нет! Шиш тебе! Кукиш! Виишь как! Я знаю, что та красота не для меня создана. Река — это да. Она — что, река? Залез в нее, плывешь по ней, пьешь из нее. Твоя, моя... А тут не моя, а другого. И вот видишь эту красоту и сердишься, и сердишься... черт знает как! На жизнь свою сердишься, на судьбу, на самого себя, на свои ограниченные возможности. А еще бывало... Подойдешь поближе к той женщине. Разглядишь ее незаметно и видится тебе, что нос у нее курносый, или губа толста, или глаза глупые, или еще что. И вот уже легче тебе: «А-а,—думаешь,— милая! Не ахти ты какая1 Я-то, дурак, расстроился, что ты не принадлежишь мне. Ну-ну. Иди себе, иди, куда тебе надобно». И так спокойно на душе становится и радостно.
И смотришь на нее, будто она угодила чем-то мне. Да-а. Это миг какой-то. А потом забываешь о ней. Да-а, забываешь, представь сеГе. А вот на тебе женился... Думал: «Дождался ты, Николай Ильич, красавицы. Не зря мечтал, воздыхал и злился. Судьба и ко мне милостива». Думал так. Да-а. Виишь как! А что вышло? Я и не замечаю: красива ты, нет ли? Ты-то моих штиблетов тоже не замечаешь. Виишь как!
— Сказала бы я тебе...— вздохнуха Дэша.
— Что? Ты о чем?
— А ни о чем.
— Ну, что ты нашла в Трубине? Обыкновенный мужик. Я присмотрелся к нему. Ничего не нашел. Остроумен?.. Где к месту, а где и не к месту. И губы эдак поджимает, будто леденцы сосет. Ну, не скажу... Дело он свое знает, предостаточно осведомлен. Но тебе- то что до всего этого? Он свое дело знает, ты свое знаешь, а я свое, Ну и что?
Даша ушла спать. Легла и придвинулась к самой стенке, смотрела в темноту. По щекам текли теплые слезы.
Увидела вдруг, как живого, Трубина. Глаза его ласково смотрели на нее, словно гладили и согревали. Подбородок, вздрагивающие в улыбке губы, взгляд — все так волнующе приятно притягивало, что хотелось превратиться в былинку и исчезнуть отсюда, из опостылевшей спальни.
После того вечера жалость к мужу исчезла. Оставаясь с ним наедине, она будто бы наяву всякий раз видела, как Николай Ильич, покойный и радостный, потирал белые пухлые пальцы и шептал:
— A-а, милая! Ну-ну. Иди себе, иди, куда тебе надобно». И на душе у нее становилось холодно и тоскливо.
Промозгло и неприютно между стеной дома и забором. От вокзала тянет гудок: «У-у-у-у!..» Ветер, падающий с крыш домов, подвывает, продираясь сквозь саженцы кустарника.
Даша берет Трубина за руки и спрашивает:
— Ты не замерз? Можно пойти ко мне. Хочешь?
— А где он? Николай Ильич...
— Уехал. Что у тебя губы такие? Капризные. Тонкие, смеющиеся и капризные.
— Не замечал.
«Почему я полюбила его? Почему? Он умный, талантливый. Многие говорят, что быть ему главным инженером».
— А я от Софьи письмо получил,— произнес он чужим голосом.— Письмо и письмо... обычное. Так это... ну, кое-какую обиду старую высказала. Кое-где даже злости напустила. А вообще-то... если между строк... так видно, что не прочь и вернуться.
— А ты что?— дрогнувшим голосом спросила Даша.
— А что я? Ну, написал ей. Дал понять, что... Если хочет, пусть приезжает. Ее дело.
— Сходиться будете?
Спросила вот так, не подумав, и сразу пожалела и растерялась. Хотелось оттолкнуть Григория, сказать ему что-то грубое, обидное и вместе с тем не находилось сил остаться одной. Стояла и не чувствовала себя, только в висках ломило и постукивало. Если бы не боль в висках, можно подумать, что нет и этого забора, и этой стены, а просто что-то снится неприятное: надо бежать, но сил нет.
Григорий говорил что-то оправдывающее себя. Она не улавливала, что именно, лишь схватывала смысл. И старалась успокоиться и взять себя в руки.
— Ты любишь Софью? Если любишь, то что же нам тут...
— Не так-то легко ответить. Люблю ли я ее? Когда собралась уезжать, считал, что ничего особенного... Вроде надоели друг другу. Думал, что мне... Долго ли найти женщину?
— И что же?
— Вот встретил тебя. Все в тебе нравится. Все! Но тут надо честным быть. Уж как есть — так есть.
— Не выбрал ли ты жалкий жребий?— насмешливо спросила она.
— Все может быть. У меня голова раскалывается. Столько передумано, перечувствовано! И все по-разному. То так, то эдак. Не было бы у тебя мужа, дочери. А что об этом? Они есть. Меня это мучает.
— Это тебя-то мучает?— усмехнулась Даша.— Не поверила бы, если бы не от тебя слышала. Самого обманули, а он в благородство ударился. Просто смешно.
