Неизвестно - Сергеев Виктор. Луна за облаком
Сегодня впервые, пожалуй, упоминание о Трубине рождает какую-то примесь неприязни и обиды. Тяжело все-таки на душе».
...Лебеди свили себе гнездовья на Байкале. Они разбились попарно и, занятые заботами о потомстве, прогнали от себя пятого лишнего... Оставшись в полном одиночестве, тот часами плавал в теплеющей со дня на день воде, равнодушно и нехотя щипал молодые побеги тростника. А на заре подолгу стоял недвижим и белое гибкое тело его казалось высеченным из мрамора.
Байкал тихо дышал рядом, за утесом. Волны катились по могучей груди озера.
Если смотреть с горизонта и медленно обращать взор к берегу, то в этих сверкающих и бегущих волнах почудится что-то извечное, древнее.
Лебедь открывал клюв и грустно курлыкал. Не мигая, подолгу смотрел на бубновый шар солнца, медленно-медленно катившийся по горизонту.
Плавая как-то в сору, лебедь наткнулся на деревянных уток. И это встревожило и взволновало его. Ведь когда погибла его подруга, на воде плавали такие же утки. Лебедь с силой ударил клювом ближнюю утку и она перевернулась. Так он бил клювом по каждой утке, и все они поплыли вверх ногами.
Лебедь захлопал крыльями и затрубил.
Глава четырнадцатая
Давно ли сыпал с низкого хмурого неба мокрый снег? Давно ли Григорий и Чимита бродили по городу, ощущая промозглую влажность сумерек и каменную твердь мостовых? Мокрый снег источал дыхание забытой ими зимы. И таял, таял... Если бы он не таял, не было бы теплого душевного состояния, располагавшего к откровенности, и Чимита, надо думать, не произнесла бы того признания: «Я давно ждала этого часа, Григорий Алексеич. Я нашла в вашем лице интересного человека и сказала себе, что жизнь столкнет меня с ним».
«Ждала этого часа». Как будто у них не могло быть иного вечера — без промозглой сырости, без снежной крупы и давящего холодного неба. «Сказала себе, что жизнь столкнет меня с ним». Да, жизнь столкнула. Это так.
Но нынче снег уже не таял. Стылый и сухой лежал он на земле, рождая у Чимиты иное душевное состояние. И хотя жизнь продолжала сталкивать ее с Григорием, у них не было прежних откровений. Не было, может быть, потому, что в город возвращалась Софья.
Да. Григорий не обманулся в ее письмах к матери. Он понял, что Софья не прочь вернуться. Надо было лишь дать ей повод с его стороны, что-то такое обнадеживающее, склоняющее ее к окончательному решению И таким поводом явилось его, Григория, письмо к Софье. Да, что там ни говори, а письмо послужило причиной, побудившей ее к отъезду домой. Он звал ее к матери. Писал, что скоро получит квартиру в новом доме и не будет обременять ни ее, Софью, ни Фаину Ивановну.
В его письме, ему казалось, сквозило легкое и безмятежное самодовольство: мол, тебе решать, ты все это заварила, а я не злопамятен и лишен предрассудков. А может быть, это только ему казалось, что в строках для Софьи таилось его самодовольство, а не что-либо иное? Чувство обманчиво, многолико. Ведь нашел же он в письмах Софьи что-то такое, чего не видела ее мать. А почему бы Софье не найти в его письме что-то такое, чего не видел он сам?
Даша перешла жить к знакомой в маленький домик, помещавшийся посреди большого коммунального двора. Домик состоял из сеней, кухни и комнаты в два окна. Знакомую звали Тамарой.
Но и здесь, как и дома, у Николая Ильича, Даша старалась приходить попозже, а уходить пораньше. Идти по двору приходилось мимо бесчисленных окон, и Даше казалось, что обязательно кто-то ее опознал и показывает на нее пальцем, что не сегодня, так завтра все живущие в этом дворе будут знать, почему она ходит сюда, в этот покосившийся домишко, которому давно пора на слом.
Втянув голову в плечи, она почти бегом пересекала двор, стараясь так повязать платок, чтобы меньше было видно ее лицо. Она радовалась, когда шел дождь. Тогда можно укрыться под зонтом и спокойно пройти.
Самое трудное для нее начиналось с утра. Приходилось садиться за стол с хозяйкой и завтракать. Чашки у нее были старинные, и то ли потому, что они отслужили свой век, то ли потому, что их никогда как следует не мыли, сверху, по внутренним стенкам, образовался темный ободок. И Даша, пока пила чай, все время думала об этом ободке.
Дочь свою Катеньку она навещала в детском саду, когда удавалось уйти с работы. Она говорила ей, что по делам службы какое- то Еремя ей нельзя жить дома и.что видеться с Катенькой она может только иногда.
Дочь хныкала, не хотела оставаться в детском саду, крепко сжимала полу ее пальто и никакие слова не могли заставить Катеньку разжать пальцы. У Даши не находилось твердости, чтобы освободить пальто потому, что она чувствовала свою вину тред дочерью и приходилось звать воспитательницу или прибегать к какой-либо уловке. Потом она уже перестала показываться дочери на глаза, чтобы избежать ее криков и слез, и приходила туда, кем да дети спали.
Даша, по договоренности с воспитательницей, получала халат, проходила в спальню и садилась у кроватки Катеиьки. Не шевелясь и не проронив ни звука, она высиживала то время, которым располагала.
Вокруг слышалось сопение, всхлипывание, кашель, поскрипывание кроватей и плач во сне, но она ничего этого не слышала, не замечала, сидела, будто сама спала, и все желала мысленно, чтобы ее дочери было здесь хорошо, чтобы она не скучала без мамы и не плакала.
Жизнь у Тамары избавила Дашу от ревности мужа, от его ночных выходок. Но на смену семейным скандалам пришли тяготы жизни не в своей квартире, чувство вины перед дочерью.
С Григорием они встречались между серым забором, пахнувшим гнилым деревом, и серой стеной дома чужого дома. Они не могли даже сказать, кто в нем жил. Да и жилой ли он был? Ветер громыхал над ними листом железа. Дом был старый и все вокруг было старым, привычным и надоевшим. Громыхание железа раздражало. Да и не только это. И ветер, и равнодушное серое пятно забора, и немой дом — все раздражало и все надоело. Как цветок не живет без тепла и света, не живет без корней, без того, чтобы его корни не цеплялись в податливую сырую землю и не брали оттуда терпкие и духовитые соки, так и любовь не живет без всего этого.
Григорий жалел Дашу. И то, как она преданно и виновато на него смотрела, и то, как робко касалась рукой его плеча, и то. как старалась отвлечь его от скуки и всего того, чго могло встать между ними — все рождало в душе Григория жалость.
Григорий сегодня вспомнил ее мужа, подумал о том, чю поступает все эти дни нехорошо, некрасиво и тут его пронзила мысль о том, что надо как-то решать с Дашей, не век же торчать тут н холоде и тревожиться, как бы их кто не увидел и не сказал про это Коле-милому. Григорий закрыл глаза, пытаясь представить выражение лица Дашиного мужа, если бы тот обо всем узнал. Но на се й раз не появилось его строгого и бледного лица — одни оранжевые круги. Железный лист все еще сотрясался и гремел где-то на темной и враждебной стене чужого дома.
«Ну вот и хорошо, вот и ладно,— с облегчением подумал Григорий.— Надо как-то решать. Сказать ей... Что сказать?»
— Даша!— чуть слышно позвал он ее.— Я хотел предупредить тебя. Наше положение... Оно настолько мне опротивело, что дальше я не могу.
— Я вижу, ты сегодня подавлен чем-то.
— Если бы только сегодня...
Она вплотную приблизилась к нему, зажала ладонями виски Григория.
— Молчи, молчи...
Она водила теплой и мягкой ладонью по его лицу, словно была слепая и захотела запомнить, каким он был в эту минуту.
— Я ведь теперь не живу с мужем.
— Вот как!— не удержался он от восклицания. — У тебя с ним серьезная размолвка? Он узнал о наших встречах?
— Да ничего он не узнал. Этого Колю-милого, право, надо было бы звать Колей-садистом. Боже мой, боже мой!— шептала она.— Если бы ты. Гриша, видел, что я вытерпела, что перенесла ради тебя, ты бы. наверное, защитил меня, пожалел бы свою Дашу, ту, которая полюбила тебя, и ушла теперь из дома, оставила дочь... Пойдем отсюда, пойдем скорее! Я не могу здесь оставаться ни минуты!
Они выбрались на холодную и пустынную мостовую. Где-то поблизости тут дом этой знакомой, где она теперь жила.
«Да-а, пора что-то решать,— думал Григорий.— Она оставила дом, ребенка, скитается по чужим углам, довела мужа чуть ли не до неврастении. Пора все это остановить, задержать, если еще сохраняется такая возможность. Иначе будет поздно».
Даша шла торопливо, не оглядываясь. Григорий нагнал ее у ворот, придержал за локоть.
— Ну?— спросила она, слегка отстраняясь.
— Я хотел тебе сказать, что... Пойми меня правильно,— начал он неуверенно.
Лампочки на столбах вдруг погасли и непроницаемая тьма опустилась на них. Она опять стала гладить теплыми пальцами его лицо — не тс просто боялась в темноте, не то почувствовала, что сейчас навсегда потеряет Григория.
— Я хотел сказать, Даша, что нам нельзя встречаться. И тут ничего не поделаешь. Зачем обманывать тебя и себя?
