Неизвестно - Сергеев Виктор. Луна за облаком
— Я хотел сказать, Даша, что нам нельзя встречаться. И тут ничего не поделаешь. Зачем обманывать тебя и себя?
— Что ты, Григорий?! Ты ли это? Гриша!—Ее рука замерла и безвольно упала ему на плечо. Но скоро уже и на плече для ее руки не оказалось места...
Все разом оборвалось и пропало в стылой тьме, ушло, впиталось в камень домов. Принуждая себя, он сказал:
— Нельзя встречаться. Нельзя...
Каменные стены молчали, не желая отвечать. И темнота молчала, только все сгущалась и опускалась ниже.
— Что ты скажешь мне?
Вытянув руки, Григорий подвигался туда, где только что стояла Даша. Всюду, куда он ни ступал, перед ним была пустота. Ни дыхания Даши, ни ее шагов, ни ее голоса. Холодное одиночество окружило его. Как не хватало ему теперь того куска железа, который недавно гремел над ними обоими!
Он пожалел о своем разговоре с Дашей. Не надо было так... Ходил на эти свидания за серый забор... Зачем? Ну, зачем? Была Флора. Под красным абажуром, в красном тумане. Теперь Даша. У серого безликого забора, там, где погромыхивало железо.
И вот нет ни Флоры, ни Даши. А еще раньше не стало Софьи. Все они когда-то входили в его жизнь. Входили и уходили .
Даша торопливо шла, не чувствуя ни холода, ни страха перед пустынной улицей. В голове ее ворочалась одна, не дающая ей покоя, мысль: «Почему со мной ничего не случилось? Почему я не упала, не лишилась чувств? Выслушала Григория... И ничего. Могла бы, кажется, закричать, заплакать, завыть в голос. Могла бы умереть от горя, от обиды. А ничего. Иду вот... Стучу каблуками, тороплюсь домой. Домой, домой! А зачем? Чтобы увидеть Николая Ильича, отвечать ему подробно о своих встречах с Трубиным. помогать расставлять мебель?.. Все, все, как было в квартире матери' О, я бы ему сейчас помогла... Я бы показала, как мы пили вино с Трубиным, как он жал мою руку, как он посмотрел на меня, как много я перечувствовала тогда — столько, сколько, может быть, не пришлось и за всю жизнь. ,
Но почему все-таки я живу? Почему теперь, когда я знаю совершенно точно, что Григорий меня не любит, что у нас с ним ничего нет, почему, несмотря на все это, я продолжаю, как ни в чем не бывало, идти, дышать, рассуждать?»
Она еще не решила, куда пойдет ночевать. «Ах, не все ли равно теперь! Что туда, что сюда... Не все ли равно! Но куда-то надо же пойти. Не ходить же по улицам всю ночь>.
Даша понимала, что ночевать ей у Тамары ни к чему. Все теперь ни к чему.
Она подумала, что скоро увидит дочь, но странно — не испытала при зтом ни теплоты, ни нежности к своей Катеньке.
«Какая я черствая, боже мой! Боже мой! Неужели я способна разлюбить дочь? А что же теперь Николай Ильич? Что он мне скажет? «Иди туда, откуда пришла». Может быть. Все может быть! Боже мой! Ах, как я несчастна, как несчастна! Но что же я все- таки скажу мужу?»
Отныне вся ее жизнь будет пропитана странностями. У ней нет теплоты к Катеньке. У ней нет ненависти к мужу. Все :гго выглядит странным. И то, что она живет, думает, вспоминает — это тоже странно.
Дома она сразу же прошла в детскую. Катенька спала. Даша наклонилась, погладила ее волосы. До нее дошло слабое дыхание дочери и запах топленого молока.
Она еще не видела Николая Ильича. После того, как он открыл ей, Даша задержалась в дверях, будто что-то случилось с замком, а он ушел, ни о чем не спросив. Но по тому, как быстро он подошел к двери на ее звонок, она поняла, что Николай Ильич еще не ложился спать.
«Это и хорошо, что он не желает со мной разговаривать,— подумала она. — Теперь со мной никто не пожелает разговаривать. Ну и пусть. Одна Катенька... не променяет ни на кого свою маму».
Она так и уснула в кресле, у кровати дочери, не раздеваясь. Ей снилось, что она приехала в город своего детства, ходила по улицам, встречалась с теми, кого знала много лет назад.
Нагулявшись по улицам, Даша вдруг подумала, что она здесь уже давно, что прошли все сроки ее отпуска, что ее ждут Николай Ильич и Катенька, что на заводе подумывают об ее увольнении за то, что она без разрешения так долго пробыла в отъезде. Она пошла на вокзал купить билет, но все кассы почему-то закрыты, а уже объявили об отходе ее поезда. Тогда Даша бросилась на пути, но там стояло несколько поездов, и она не знала, какой ей нужен и не у кого было спросить.
Даша побежала рядом с уходящими вагонами, не решаясь вскочить на ходу. Вагоны исчезли, и кто-то сказал ей из маленького застекленного окошечка, что у ней не хватает денег на проезд. Даша испугалась: «Я так долго здесь гостила, что израсходовалась. Как же я уеду отсюда?»
Всю ночь она бегала по вокзалу, по вагонам, по железнодорожным путям и никак не могла уехать домой, и тягостное чувство не оставляло ее ни на минуту.
Софья приезжала рано — в пятом часу. Григорий слышал, как встала Фаина Ивановна, зажгла огонь в кухне — смотрела на часы. Она еще вставала несколько раз, боясь проспать. Собиралась она тихо, стараясь не скрипеть половицами, не задеть чего-либо в коридоре.
После ее ухода Григорий задремал. Ему снилось, что он шел с Софьей по шумной и многолюдной улице. И вдруг дорогу загородила Флора. Все вокруг было залито красным светом, фонари плыли по небу, оставляя за собой вьющиеся ленты. Большие черные глаза Флоры смотрели на него, не мигая. «Вы меня запросто гоните, когда я надоем вам»,— сказала Флора. «Я сам тебе надоел,— ответил Григорий.— Я надоел тебе, не правда ли?» Флора промолчала. Он хотел еще что-то добавить, но не знал — что. Флора куда-то исчезла, и они с Софьей продолжали путь по зыбким туманным дорогам. «Хорошо, что нет знакомых,— думал он с облегчением.— Никто нас не видел, никто ничего не сказал». Вдруг Софья отстранилась от него, достала папиросы и закурила. «Разве она курила когда-нибудь?— поразился Григорий.— Да это же не она! Это Даша! Как странно!»
«Я надоел тебе?»—спросил он Дашу. Та не отвечала. Где-то в глубине сознания мелькнула мысль: «Не надо бы при Софье так с ней разговаривать». И тотчас возник протест: «A-а, подумаешь! Софья сама только что от сфинкса вернулась». И он опять повторил свой вопрос Даше. А та по-прежнему не отвечала. «Если я надоел тебе, ты скажи прямо»,— настаивал Григорий. Даша улыбнулась и вынула папиросу изо рта: «Конечно, надоел!» Григорий схватил за руку Софью и бросился на другую сторону улицы.
Проснулся он от негромкого гула голосов в коридоре и на кухне. Софья приехала! Прислушавшись, он уловил ее голос и на душе стало тревожно. То ли вставать и идти туда, к ним, то ли делать вид, что ты спишь?
Софья тихо входила и выходила, что-то скрипело на диване. Шелестела перебираемая ее руками одежда. Повернувшись на бок, он увидел на диване ее платья, какая-то коробка лежала на столе, ь под стулом стояли туфли. «Почему туфли?— подумал он.— На дворе зима. Хо.тя... Уезжала-то она весной».
— Ты не спишь?— раздался ее негромкий голос.— Да вот услышал... понял, что это ты.
Они заговорили о всяких малозначащих вещах. Спрашивали коротко и отвечали коротко. Слова наслаивались беспорядочно и без особого смысла для них обоих. Без необходимости передвигались стулья и без нужды перекладывались платья и туфли.
— Ты спи. Еще рано вставать.
И она вышла в коридор, плотно прикрыв за собой дверь, как бы давая понять ему, что после всего случившегося между ними не надо спешить с объяснениями — время само укажет, когда и как поступить.
Сон не шел к нему, и он обдумывал, что несет ему приезд Софьи. Удовлетворенное самолюбие подсказывало: «Как бы там ни было, а вернулась. Видишь как? Вернулась». Но нет-нет да и тревожное ворочалось в груди: «А что людям говорить? Спрашивать ведь будут. Вот Чимита спросит. И Бабий. И Шайдарон. Скажу, что... Пока нет квартиры... Где-то жить надо. И ей и мне. Что же теперь прикажете делать?»
Григорий с утра пораньше прошел прямо в бригадирскую, а там уже сидели Колька Вылков и Рая Шигаева.
«Наездился»,— подумал Трубин, снимая пальто.
Вылков поднялся с табуретки, пробормотал что-то. Ран дернула его за рукав: помалкивай, мол, пока тебя не просят.
«День уж выдался сегодня такой,— улыбнулся Григорий.— Софья вернулась... И Колька вот вернулся. Чудеса. А эта с ним чего? Не иначе с протекцией. Сама давно ли от него со следами... а теперь, видишь как... Ну что же, послушаем, побеседуем
— Ну, как здоровье матери?—спросил он Вмлкона.
— Чего?— всполошился тот.
— Забыл? Ты же, когда увольнялся, говорил: Телеграмму от мамочки получил. Мамочка сильно заболела Поправилась. что ли?
Колька заулыбался:
— Она и не болела, Григорий Алексеич Ото я так.
— Что же ты спекулируешь именем матери?
— Да я что?—хмыкнул Вылков.— Я же так безо всякой выгоды.
— Еще бы тебе выгоду!
— А бывает и с выгодой. Вот тут один дядя Вася... Приходит в контору и давит слезу из глаз: «Сын номер». Ну ему, конечно, ава- нец и сборы по списку... А у него никакой сын не помер, просто на пол-литра соображал.
— Ты мне тут про дядю Васю не темни,— перебил его Григорий.— Про себя рассказывай. Чего ты хотел? Чего искал7
