Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 3. Гражданская лирика и поэмы

Если б я был пароходом
быстроходным и роста красивого,
я всю жизнь черноморскими водами
от Батума б до Сочи курсировал.
«Принимаю груз, отдаю концы,
молодые борта показываю».
И гудят гудки, пристаней гонцы,
от Аджарии до Абхазии.
Если б я был самолетом
двухмоторным дюралюминиевым,
я взлетел бы с моим пилотом
на 2000 метров минимум.
«А отсюда видна золотая страна,
виноградная, нефтяная.
И звенит во мне не мотор — струна,
крик пропеллера оттеняя».
Если был бы я нефтепроводом
от фонтанов Баку до Батума,
ух, и славно ж бы я поработал
и об лучшей работе б не думал.
«Молодая кровь, золотая нефть,
мы родили тебя и выходили.
Так теки ж по мне, заставляй звенеть
и дрожать нефтяные двигатели!»
Если был бы я не поэтом,
а Тифлисом, грузинским городом,
я стоял бы на месте вот этом,
упираясь в долину гордо.
Я бы вместо сукна одевался в цемент
и под солнцем, в июль накаленным,
задевал бы хвосты проходящих комет
звездной лапою фуникулера!

На кремлевской башне жил орел —
главы, когти, крылья…
Золотой сияющей корой
птицу зори крыли.

Будто башню он держал в когтях, —
вдаль глаза косые.
А под ним, ночной буран крутя,
Кремль, Москва, Россия.

Древний град с замоскворецких мест
дней тащил вериги.
И орлу покорный ясный крест
нес Иван Великий.

Будто не Иван, не Михаил,
но в порфире Павел,
а орел чугунной ширью крыл
старой Русью правил.

Рвы засыпало, замшел кронверк,
плыли кровли ржаво.
Думалось — не упадет вовек
скиптр, венец, держава…

И казалось, что орел живой
круглый глаз таращит,
Будто с вышки ждет сторожевой
птицы, вкось летящей.

Но когда орел на двух крюках
вниз пошел по брусьям —
он в рабочих поднятых руках
и не шевельнулся.

Не забился, не пошел на взлет…
Сняли, смыли, сдули,
посмотрели: в слое позолот
грудь пробита пулей.

И сказал рабочий, разобрав
герб, корону, чашу:
— Он, наверно, мертвый с Октября.
Пуля эта наша!

Так он явно, царственный, издох,
что под знаком тронным
ласточка свила себе гнездо
в глубине короны.

Птица башни утром умерла.
Ржавчину развеяв,
отвезите мертвеца орла
в светлый зал музея.

А теперь мы к башне вновь прильем
не орлов бесхвостых, —
привинтим к рассвету над Кремлем
звезды, звезды, звезды!

Озаряй Москву, и мир, и дом —
звездный коммунизм!
Даже ласточке и той найдем
место над карнизом.

Из-за улиц, бросив яркость
из-за города-плеча,
протянулись, стали накрест
два прожекторных луча.

Разошлись и снова стали
на Большой Медведице,
двум полоскам белой стали
надо в небе встретиться.

Двух лучей светлы пути.
Я бы всем пожертвовал,
если б мог хоть раз пройти
по лучу прожектора!

Это так… вообще… поэзия…
А на самом деле для
того ли эти лезвия,
чтоб по ним ходили?

Я сказал бы: спишь ночами,
а зенитчик в ночь глядит,
чтоб схватить двумя лучами
птицу с бомбой на груди!

В музейном зале
в темной бронзе
мне показали
профиль Фрунзе.

И в залах сизых
в вечернем свете
стояли жизни,
витали смерти.

В знаменах дыры,
равнины в ямах,
а командиры
в спокойных рамах.

Конем в набеге
на блеск ружейный,
застыв навеки,
неслось сраженье.

И нам хотелось
ворваться в рамы,
в дым бросить смелость,
свист сабель в шрамы!

И каждый, с грустью
у стен ступая,
у уст почувствовал
ус Чапая.

У полуострова Кольского,
где солнце поставлено косо, —
по мшистой окраине мира
прошел и задумался Киров.

И что ему делать на Севере,
где даже растения — серые,
как могут быть нами любимы
одетые в стужу Хибины?

Тут луч поскользнулся и тенью
бессильно пополз по растенью,
и край не мечтал о посеве,
где встретились Киров и Север.

И Север не выдал богатства,
он начал в снега облекаться,
магнитными двигать плечами,
шаманить косыми лучами.

Но Киров глазами просверливал
запретные прииски Севера,
окидывал взглядом Хибины,
входил в ледяные глубины.

Как Север ни прятал сокровища
в свои снеговые сугробища —
он вынул, зарытые в горы,
страны урожайные годы!

Не будет седого и сирого,
теплом обойденного края, —
здесь будут по замыслу Кирова
рождаться сады, расцветая.

Давайте поверим, что тропики
пришли на промерзлые тропки,
что ветер приносит оттуда
листочки лимона и тута;

что солнце поставлено выше,
что злаки качаются, выросши
на мшистой окраине мира,
где встретились Север и Киров.

Оделась в блеск, шары зажгла:
«К вам в Новый год зайду-ка я!..»
И в наши комнаты зашла
подруга хвойнорукая.
Стоят дома при свете дня,
на крышах дым топорщится,
но если крыши приподнять —
весь город просто рощица!
А в этой рощице — ребят!
С игрушками! С подарками!
Нам новогодие трубят,
маша флажками яркими.
И я иду смотреть на Кремль,
мотель, и брови в инее;
там башня Спасская, как ель,
горит звездой рубиновой.
Весь город в елках зашуршал
в звон новогодней полночи, —
фонарь качается, как шар,
и уличный и елочный.
Бывало, в ночь под Рождество
прочтешь в любом журнальчике
рассказ про елку, барский стол
и о замерзшем мальчике.
Теперь таких журналов нет,—
мороз хватает за уши,
но мальчиков по всей стране
не видно замерзающих.
Для них дрова трещат в печах,
котлы и трубы греются;
их жизнь с оружьем на плечах
средь елей, в пасмурных ночах,
хранят красноармейцы.
И я стихами блеск зажег, —
входите, ель-красавица,
на ветку этот стих-флажок
подвесьте, если нравится!

Когда бой пошлет рабочим новую победу
и подымет флаг страны соседней ЦИК,
я еще раз, может быть, поеду:
Негорелое — Столбцы.
Пассажиры сходят с быстропоезда
перед бывшей пограничною сосной,
дети слазят, мамы беспокоятся,
отдыхает кит сверхскоростной.
Под навесом старый столб хранится,
рядом надпись, мраморно-бела.
Мы читаем: «Здесь была граница».
И действительно она была.
Дети спросят: — Кто она такая! —
Объясняю, гладя их рукой:
— Паспорт проверяли, пропуская…
— Дяденька, а паспорт кто такой? —
Педагог я очень маломощный:
— Ну, таможня, чемодан неся…
— А таможня — это там, где можно?
— Нет, ребятки, там, где все нельзя. —
Непонятно детям — просто столбик,
а куда приятней у окошка, мчась,
видеть, как прекрасен мира облик
с вихрем в триста километров в час.
И не будет ни одной гранички!
Ни жандармов, ни таможни, ни столба.
Впишут школьники в тетрадные странички
эти отмененные слова.
Можно размечтаться упоенно,
а пока железное «нельзя!».
Через наш рубеж шпана шпионов
крадется, на брюхе к нам ползя.
А пока спокойно паспорт сверьте,
чемодан, — двойного нет ли дна?
Самая священная на свете,
будь, граница, вся защищена!