Семён Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 4. Гражданская лирика и поэмы

Я бродячий фокусник,
я вошел во двор,
расстелил я с ловкостью
редкостный ковер.

Инвалиды, школьники,
чем вас удивить?
Вот червонцы новенькие
начал я ловить.

Дворничихи в фартуках,
гляньте из окон:
вот я прямо с факела
стал глотать огонь.

Вот обвился лентами
всех семи цветов,
вот у ног по-летнему
вырос сад цветов.

Видите ли, видите ли —
сдернул с головы…
Из цилиндра вылетели
голуби — лови!

Я взмахнул похожим на
веер голубой
и поднос с пирожными
поднял над собой.

А богат я сказочно,
разодет, как шах…
Но это только кажется, —
у меня в руках

никакого голубя,
никаких монет —
только пальцы голые,
между ними — нет

ни ковра, ни веера,
ни глотков огня…
Только мысль, чтоб верила
публика — в меня!

Остыл мой детский пыл,
заброшены учебники, —
я фокусником был
и поступил в волшебники.

Волшебнику — трудней!
Теперь уже не детство ведь.
Он без воскресных дней
обязан чудодействовать.

В созвездиях до пят
он должен — делать нечего! —
как врач-гомеопат
буквально все излечивать.

Он должен превращать
простую глину в золото,
он должен возвращать
согбенным старцам молодость.

Чтоб с духами стихий
устраивать свидания,
должны мои стихи
звучать, как заклинания.

Но раз я взял себе
волшебную обязанность, —
я должен, чтоб и бес
вдруг возникал под занавес.

И чтобы сатана
с пером над красной шляпою
в хромых своих штанах
пел арию Шаляпина.

Свет адского огня
дымится, пляшет, искрится!..
Но Гретхен на меня
не смотрит даже искоса.

На яблоне сердце повисло мое —
осеннее мерзлое яблоко
сквозной червоточиной высверленное!..
Но может случиться немыслимое:

раскинется райская ярмарка
с продажею всякого яркого.
В лотках — плодородье бесчисленное.
Все яблоки — с детскими ямками!

И вдруг ты заметишь на ярмарке
мое — ни одной червоточины,
румянец, не тронутый порчею…
И гладишь рукою утонченной.

И нет — не отбросила прочь его,
но яблоко в радужных капельках
на ветке, увешанной листьями,
мое — выбираешь из прочего.

Но это же чудо немыслимое!
Окончилась райская ярмарка.
На яблоне сердце повисло мое —
осеннее мерзлое яблоко…

Сновиденье явилось извне,
заложило две линзы в ресницы.
Но к чему эти призраки мне?
И могло ли такое присниться:

Будто вышел на улицу я,
оказался в потоке прохожих.
Мимо двигалась лиц толчея,
лиц, одно на другое похожих.

Чем? — Я понял. Исчезли зрачки.
Ни единого взора и взгляда.
Лишь очки, и очки, и очки…
Но зачем и кому это надо?

У одних — непрозрачно блестя,
нечто черное было надето.
Им — игравшее мило дитя
представлялось досадным предметом.

Им казалось — все лица грязны,
и на мрачные их низколобья
чистый снег молодой белизны
опускал мутно-черные хлопья.

У других — эти стекла могли
все показывать в розовом свете.
Даже окон подвальных углы
красовались, как розы в расцвете.

Их носивший был всем умилен,
как немедленно после получки.
Ящик с мусором и утилем
превращался в «Привет из Алушты».

Некто шел и на каждом из лиц
останавливал строгое зренье:
вроде камеры сдвоенных линз
он носил два стекла подозренья.

А другой — на тревожных глазах,
чтоб никто не заглядывал в душу, —
в два овала оправленный страх
перед каждым навстречу идущим.

Шел один, никакой не злодей,
и очки не казались зловещи,
но он ими не видел людей, —
только вещи, витринные вещи!

Я потрогал свои — и нашел
вместо яблок в орбитах скользящих
нечто вроде оптических шор,
искажающий зрение ящик.

Я же знаю, что вижу и лгу
сам себе и что все непохоже!
А вот шоры сорвать не могу, —
так срослись с моей собственной кожей.

О, товарищи, люди, друзья,
поскорей свои очи протрите,
отворите, разденьте глаза
и без стекол на мир посмотрите!

Этот мир не лишен красоты,
иллюзорны испуг и угрозы, —
может быть, мы добры и просты,
и под стеклами теплятся слезы?!

В ночь, бессонницей обезглавленную,
перед казнью моей любви
я к тебе простираю главную
заповедь: «Не убий!»

Не убий ни словом, ни взглядом!
Ни вдали, ни когда мы рядом.
Беатриче, Лаура, Лючия, —
адом Данте и всем, что мучило,
и дуэлью среди снегов,
и шинелью, снятой с него
секундантами на опушке,
на могиле, — Наталия Пушкина,
заклинаю, ступни обвив:
не убий, не убий любви!

Ни открыто, ни мысленно
не убий!
Ни безжалостию, ни милостыней
не убий!

Лаура моя, дорогая моя,
целуемая и ругаемая,
но под солнцем и звездами лучшая,
Беатриче, Наталия, Лючия,
милосердная и жестокая,
аще столько я
претерпел в сей День седьмый,
умоляю тя: не убий!

Не сбивавшего цвет с растения,
не замешанного в растлениях
и в терзавших Спасителя терниях,
не виновного — не убий!

Умоляю тя:
пощади во мне дитя!

Не казни своего дитяти —
сердца в люльке моей души,
не круши его, не убей,
как нельзя казнить голубей.
Не должна подлежать петле
белка, дремлющая в дупле,
и стучащий о древо
дятел, и катающийся у ног
щенок,
кенгуренок, залегший в чрево,
и скользящий травою уж,
и дельфин, мореходец быстрый,
и червяк дождевой у луж
не должны подлежать убийству, —
пусть живут,
пусть летят, плывут…

А любовь — ведь твое дитя, —
не казни, умоляю тя!

В смертной камере одиночества
и стеная наедине —
при бессоннице, среди ночи встав,
я хожу от стены к стене,
на тюремном полу в персти
простираю к тебе персты…

Ни одной обиды не помнящий,
ожидающий скорой помощи,
если я позову — «приди»,
ты приди и коснись груди,
где любовь лепечет — «жива еще»,
и скажи: — Человек, гряди!

Я гряду, почти умирающий,
подымая, как веки Вий,
руки слабые, умоляющие:
— Не убий любви, не убий!..

Любезность — не любовь.
А ну ее, «любезность»!
Живут, не хмуря лбов,
любезные — и без нас.

Лобзать и не любить?
И лебезить при этом?
Я не любитель быть
объятий их объектом.

Спасающая нас
любовь — не резонерство,
и в самый тяжкий час
любезность резанет вас.

Любезность — лишь под цвет
любовей настоящих, —
вбегающих чуть свет
и для тебя не спящих;

не смеющих тебя
в опасный час покинуть,
готовых хоть с себя
жизнь, как рубашку, скинуть

Таких — в нужде, в войне —
хочу я видеть снова,
не говорящих мне
любезного — ни слова!