Семён Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 4. Гражданская лирика и поэмы

О бьющихся на окнах бабочках
подумал я, что разобьются,
но долетят и сядут набожно
на голубую розу блюдца.

Стучит в стекло. Не отступается,
но как бы молит, чтоб открыли.
И глаз павлиний осыпается
с печальных, врубелевских крыльев.

Она уверена воистину
с таинственностью чисто женской,
что только там — цветок, единственный,
способный подарить блаженство.

Храня бесстрастие свое,
цветок печатный безучастен
к ее обманчивому счастью,
к блаженству ложному ее.

Над Калужским шоссе провода
телеграфные и телефонные.
Их натянутость, их прямота
благодарностью птиц переполнила.

Птицы к линиям мчатся прямым
и считают, щебеча па роздыхе,
будто люди устроили им
остановки для отдыха в воздухе.

И особенно хочется сесть
на фарфоровые изоляторы,
по которым протянута сеть, —
от вечерней зари розоватые.

Но случается вспышка и смерть, —
птицы с провода падают мертвые…
Виновата небесная твердь,
где коварно упрятались молнии.

Люди здесь вообще ни при чем,
так как видела стая грачиная
человека над мертвым грачом
с выраженьем в глазах огорчения.

Когда капитану Немо
приелось синее небо —

он в лодке с командой верной
уплыл в роман Жюля Верна.

Он бродит в подводных гротах,
куда не доходит грохот

ни города, ни паровоза,
в водорослях Саргоссы.

В скафандре бредет на скаты,
где вьются электроскаты,

где люстрами с волн пологих
спускаются осьминоги.

Поодаль молчит команда.
Молчит, проходя. Так надо!

И сжат навсегда, как тайна,
бескровный рот капитана.

И все это нет, не лживо, —
в мальчишеских пальцах жив он.

Но лишь прояснится небо —
прочитанный, он — как не был.

Закрыто, мертво и немо
лицо капитана Немо.

О, Рифма, бедное дитя,
у двери найденный подкидыш,
лепечешь, будто бы хотя
спросить: «И ты меня покинешь?»

Нет, не покину я тебя,
а дам кормилице румяной,
богине в блузе домотканой,
и кружева взамен тряпья.

Играй, чем хочется тебе, —
цветным мячом и погремушкой,
поплакав, смейся, потому что
смех после плача — А и Б.

Потом узнаешь весь букварь:
ведро, звезда, ладонь, лошадка,
деревья зимнего ландшафта
и первый школьный календарь.

И поведет родная речь
в лес по тургеневской цитате,
а жизнь, как строгий воспитатель,
поможет сердце оберечь.

И ты мою строфу найдешь,
сверкая ясными глазами,
перед народом, на экзамен
под дождь, осенних листьев дождь…

И засижусь я до зари,
над грустной мыслью пригорюнясь,
а Рифма, свежая как юность,
в дверь постучится: «Отвори!»

Осторожно входит весна,
осторожно, тревожно…
Еще даль никому не ясна:
что нельзя и что можно?

Мы с тревогой ждем телеграмм
и волнуемся очень,
оттого что жизнь не игра,
человек непрочен.

Вдруг подует ветер другой,
а друзей, на беду, нет.
И тебя смахнет, как рукой,
как пылинку сдунет.

Подуло серым севером,
погнуло лес ветрами, —
прощайтесь, листья, с деревом,
прощайся, сад, с цветами!

Пришла пора прощания,
дождя и увяданья,
вокзальное, печальное
«прощай» без «до свиданья».

В траве, покрытой листьями,
всю истину узнавший,
цветет цветок единственный,
увянуть опоздавший.

Но ты увянешь все-таки,
поникший и белесый, —
все паутины сотканы,
запутались все осы…

Ты ж, паучок летающий,
циркач на топком тросе, —
виси, вертись, пока еще
зимой не стала осень!

Нет, не то золото,
то звенит, как золото,
а вот то золото,
когда сердце — золото.

И не тот алмаз,
что лучист, как алмаз,
а кто чист, как алмаз,
мне милей, чем алмаз.

И не то дорого,
что ценой дорого, —
что душе дорого —
без цены дорого.

И не та красота, —
что лицом красота, —
красота — только та,
что во всем красота.

И не тот милый мой,
кто на час милый мой,
кто на век милый мой,
тот и милый, и мой.

И не то хорошо,
что себе хорошо, —
только то хорошо,
что для всех хорошо.

Пораженный пулей,
разбросал свой мозг лось.

Смотрит на тропу ель,
сердце с кровью смерзлось.

Будто брат умолк твой,
жжет слезами жалость.

Плача мордой мертвой,
на снегу лежал лось.

Водкой бы забыться,
лечь бы и проспаться!

Спусковой скобы сталь
прикипела к пальцам.

Нелегко в беде лгать.
Воздух тих и снег тих.

Братцы, что ж нам делать?
Как прожить без смерти?

Ель молчит, но ей ли
разгадать мой возглас?

На снегу у ели
разбросал свой мозг лось.

Гнездо разворовано,
зимним ветром сорвано,
вот и белым вороном
сделался из черного.

С ним никто не водится,
ни зятья, ни девери,
и он сидит, как водится,
на отдельном дереве.

Вылететь из бора бы,
опуститься в городе,
где толпятся голуби
белоснежногорлые.

Посредине дворика
ходит пава гордая,
да не примет горлинка
ворона за голубя…

Все переговорено,
все переворошено,
зваться белым вороном —
ничего хорошего.

Как из клетки горлица,
душенька-душа,
из высокой горницы
ты куда ушла?

Я брожу по городу
в грусти и слезах
о голубых, голубых,
голубых глазах.

С кем теперь неволишься?
Где, моя печаль,
распустила волосы
по белым плечам?

Хорошо ли без меня,
слову изменя?
Аль, моя любезная,
вольно без меня?

Волком недостреленным
рыщу наугад
по зеленым, зеленым,
зеленым лугам.

Посвистом и покриком
я тебя зову,
ни ау, ни отклика
на мое ау.

Я гребу на ялике
с кровью на руках,
на далёких, далеких,
далеких реках…

Ни письма, ни весточки,
ни — чего-нибудь!
Ни зеленой веточки:
де, не позабудь.

И я, повесив голову,
плачу по ночам
по голубым, голубым,
голубым очам.

День еще не самый длинный,
длинный день в году,
как кувшин из белой глины,
свет стоит в саду.

А в кувшин из белой глины
вставлена сирень
в день еще не самый длинный,
длинный летний день.

На реке поют сирены,
и весь день в саду
держит лиру куст сирени,
как Орфей в аду.

Ад заслушался, он замер,
ад присел на пень,
спит с открытыми глазами
Эвридики тень.

День кончается не скоро,
вьется рой в саду
с комариной Терпсихорой,
как балет на льду.

А в кувшин из белой глины
сыплется сирень
в день еще не самый длинный,
длинный летний день.