Орехов Виталий - Демиургия
II.
В кабинете председателя было относительно убрано, напротив дверей, одна в приемную, другая, в «канцелярию», были расположены окна, занавешенные бардовыми шторами и гардинами того же цвета. В углу стояла печь, украшенная сине-розовыми изразцами, и покрытая кафелем. Стены были выкрашены в светло-зеленый цвет, на одной из них, прямо над письменным столом висел портрет Государя Императора в военной форме. По центру комнаты, ближе к окну стоял письменный стол, и стул, обтянутый кожей, ближе к двери стоял деревянный стул посетителя. В углу стояло бюро с откинутой крышкой. Председатель смотрел в окно, скрестив руки за спиною, видно было, что стоял он театрально, чтобы произвести впечатление на посетителя. Он всегда так делал. Он медленно повернулся и сурово сказал:
– По какому делу?
На глаз ему было лет сорок пять, он был невысокого роста, но и нельзя сказать, чтобы он был низок. На лице его глаза были посажены глубоко, нос был средних размеров, его щеки окаймляли начинающие рано седеть, но еще пока темные баки, уходящие прямо в густую, но тоже с редкой проседью шевелюру.
– Я с прошением, мне сказали, что Вы рассмотрите, Ваше благородие, – сказала крестьянка, переминаясь с ноги на ногу.
– Ваше высокоблагородие! – сказал он, а потом как-то тихо, так чтобы она не услышала, – неграмотная баба.
– О, простите, пожалуйста, это по незнанию, не грамотности, люди темные.
– Фамилия? – фыркнул он, садясь за письменный стол.
– Масова Пелагея Мавтвеева, одна тысяча восемьсот семьдесят седьмаго года рождения, вдова крестьянина и раб…
– Ты что мне говоришь, я тебя только фамилию спросил, зачем ты мне заслуги свои перечисляешь?! – затем, остыв, сказал: «Садитесь», – и указал на стул.
Она, присаживаясь, хотела что-то ответить, но он перебил ее:
– О, нашел, – сказал он. Бегло пробежав листок глазами, и несколько раз с силой вдохнув воздух, спросил:
– Так Вы хотите, чтобы Ваш сын, Масов Павел Васильевич, вернулся из действующей армии домой?
– Да, да, сыночек чтоб домой приехал, – ответила она, окая.
– Какое право Вы имеете требовать подобное, и на каком основании? – говорил он, морщась; у него начинала болеть голова, и это отражалось на его лице очень явственно.
– Да, я не требую, куда уж нам, – она вздохнула. – Я прошу, вот у меня и в документе написано, что прошу, а не требую.
– Это нисколько не важно, какие основания прошения, на которых я бы мог рассмотреть дело? – быстро спросил он.
– А, там, в законе, написано, что если один кормилец в семье, то нельзя его забирать, оставляя мать одну, – говорила она, напрягаясь, пытаясь вспомнить трактовку и объяснения.
«Где ты этого нахваталась, старая? – думал он про себя, все более раздражаясь, – Тебе б чулки шить, а не законы учить.»
– Да, положим, но когда мы забирали у Вас солдата, у Вас оставался еще один сын. Мы: правительство, земство, волость, думаем о своем человеке, и не оставляем его без защиты.
– Так ведь ваше же правинтельство его в острог и посадило, сына моего. – Опять вздохнув выговорила крестьянка. – А за что? За то, что он книжки какие-то читал. – Ответила она на свой собственный вопрос.
– Это не Ваше и не текущее дело. Масов Андрей Васильевич занимался революционной пропагандой и состоял в подпольной организации эсэров, за что и был сослан в Сибирь на поселение на пять лет. С ним еще мягко обошлись.
– То дело былое, не будем ворошить, – сквозь выступавшие слезы проговорила она.
– Именно, а закон предписывает возвращение солдата к крестьянской избе лишь в случае смерти кормильца, – ему надоел этот разговор, и, он хотел его скорее закончить. – У меня еще целая приемная народа, есть еще что?
– Но ведь там убивают! – в слезах громко, но в то же время как-то приглушенно сказала она, не отвечая на вопрос председателя.
– И что? У меня тоже сын служит в действующей армии, в инфантерии капитан по интендантской части, – не без гордости он ей ответил. – Я же не требую его возвращения. Сейчас у страны трудные времена, Австрия и Германия хотят захватить Россию, стране нужны солдаты, без них – никак. Ладно, ты грамотна? – спросил он, объяснив, по его мнению, смысл войны и набора солдат в армию.
– Нет, но сыночек у меня грамоте обучен, вот, он мне письма пишет, – и она, достав из своего кулечка сложенный вчетверо исписанный лист, с любовью, очень аккуратно расправила его, и положила на стол.
– Что это? Убери свои бумажки, если неграмотна – иди к регистратуру, он все укажет, где крест поставить тебе положено.
– Неужели никак нельзя там, чтоб вернуть мне сына, одна я старая уже, да и ему безопаснее будет? – она уже вставала со стула, но не могла потерять надежды.
– Что безопаснее, у юбки держаться? Он не маленький, чай не убьют. – Он показал ей жестом, чтобы она ушла, а сам принялся за бумаги и кликнул секретаря.
III.
Выйдя, крестьянка, не заходя к регистратуру, пошла к выходу из управы, пройдя через деревню, она вышла в поле, и, не сдерживая слез, все думала, о сыновьях, о тяжелой судьбе своей, о председателе, о том, что сын давно не пишет …
Идти ей было семь верст до своего села, и много думала она. А, придя домой, упала на колени и заплакала, заплакала так, что ей время казалось бесконечным, она ничего не могла поделать со своей судьбой, и оставалась ей только горько плакать…
IV.
А в это время, в маленькой землянке, в Барановичиских окопах, солдат Павел Масов писал матери письмо:
Дорогая, любимая матушка
Вот уже два месяца мы ничего не делаем, живется нам хорошо, даже уютно. Мы, солдаты, очень дружны между собой. Да и офицеры к нам очень хорошо относятся. Кормят сытно и вкусно, почти как дома, но, конечно, не так вкусно, как у тебя. Жалко, что ты не можешь мне писать. Мне кажется, что соседей зовешь ты слишком редко. Ты что, стесняешься что ли? Ладно, не обижайся, пожалуйста, это я так, шучу. Скоро, говорят, разобьем немца и выиграем войну. Вот, солдаты шутят, что нам и воевать-то не приходится. Лежим, да существуем, а враг как-то сам собою уничтожается. Ты не грусти. Вон, у тебя там Андрюшка есть, с ним разговаривай, он ведь у нас умный, в городе жил, читает много, передавай ему привет от брата-солдата. Маруське тоже передавай привет, скажи, чтоб не шалила, приеду – женюсь. Я часто о ней думаю здесь. Как там она? Не знаю, сколько еще будем здесь лежать, но мне перемен не хочется, все равно ничего не делаю, а так еще погонят куда-нибудь, а ты пехай. Тут у меня новые знакомые появились – пулеметчики из второй роты. Косят людей сотнями, а в общении – добрые-добрые, как котята, вообще очень приятные люди. Тут много всякого народа, есть и земляки мои – ярославцы, главное, как услышу, окает кто-то, все, пойду поздороваюсь, поболтаю.
Тут деньги выплачивают, я тебе пришлю, немного, все не пришлю, самому нужны, да и говорят тут люди умные, читают которые, что скоро деньги все обесценятся, это значится, их больше станет, а купить на них меньше можно будет. Служат все с удовольствием, командование у нас умное, образованное, тут послужишь полгодика и сам немного понимать начнешь, что тут творится. Со всеми у нас общение хорошее, все уважают друг друга. У меня заканчивается листок, а больше писать не положено, чтобы почтмейстер не запутался, у нас положено: солдатам – листик, офицерам – конверт, и туда сколько угодно можно написать. Ладно, пока, не грусти, всем передавай привет. Извини, что как-то накалякал так, но вот так вот я пишу, по-другому не умею.
Целую, люблю,
твой сын, солдат Паша Масов.
V.
Естественно, он не мог написать о том, что в армии процветает офицерский произвол; о том, что кормят солдат через раз, и то, погано; о том, что командование не считает солдат, и может в одном месте положить их сотнями, а в другом ослабить фронт, и положить еще сотню, чтобы заделать брешь; о том, что он уже не видит смысла и конца этой войны, что офицеры открыто перлюстрируют письма, что уже двоих в их полку расстреляли за социалистическую пропаганду, что за малейшее нарушения полагаются наказания, которые у нормального человека вызывают ужас. Не мог. Конечно, не мог он написать и о том, что завтра он идет на вылазку, сопутствуемый тремя такими же людьми, как и он, что немецкий патруль заметит их и откроет огонь, что его ранят, затем убьют, что это его последние слова, какие он напишет на этой земле, а его предсмертный крик будет настолько тихий, что услышат его только в одном месте, за тысячу верст от линии фронта, в маленьком доме на краю села.
Утро
Когда у тебя будет все, тебе нужно будет только одно. Чтобы бы оставалась мечта, которая не исполнится.
Император Воинственный Предок из величайшей из династий Хань еще спал крепким сном владыки Поднебесной, когда слуги уже проверяли, сколько воды скопилось на священном столбе Чун, на котором была расположена золотая чаша императора, к которой нельзя было прикасаться никому, кроме слуги Ли Бао — которого ввел во дворец младший сын владыки Поднебесной Лю Фулин, после отца правивший под именем Сяочжао-ди. Еще звезды видели небесную землю, когда император первый раз открыл глаза.
