Наталия Сухинина - Куда пропали снегири?
Врач зашивал на её лице швы и матерился. Первое её осознание случившегося: матерные слова и боль.
- Молчи, сдохнуть могла, радуйся. Правда, красавицей уже никогда не будешь, - врач негодовал, дежурство уже заканчивалось, «скорую» встретил у подъезда.
Удивительно, муж отделался сотрясением мозга и лёгким переломом ребра. А она полгода пролежала в корсете в больнице, потом на реабилитации в загородной клинике, потом дома. Стремительно, под уклон, под горочку, посыпались с вершин её благополучия, нажитые умением крутиться «пятаки». Сбережения на книжке «сожрала» больница, врачи беспомощно разводили руками: «С радостью бы, но лекарство очень дорогое». Уж она-то знала расшифровку этих слов. «Нужны деньги? Скажите сколько. Я готова на всё». Сильнейшее потрясение: впервые с палочкой самостоятельно дошла до туалета и увидела в зеркале безобразное лицо с красными шрамами, изуродованной губой. Закричала, забилась в истерике.
- За любые деньги, сделайте что-нибудь!
Продали дачу. Деньги нужны были не только на пластическую операцию, но и на откуп от тюрьмы. Мужу грозил приличный срок, вина его в аварии была установлена, а пострадавший «Жигуль» оказался не промах. Назвал такую сумму...
- Всё, что угодно, только не тюрьма! - она плакала на плече у мужа, а он опускал глаза.
Она уже не раз ловила на себе брезгливый взгляд. Шрамы, они заживали очень медленно... Операция надежд не оправдала. Предательские ниточки, метины страшной беды, прочертили на лице Валентины геометрический незамысловатовый узор. Еле заметный...
- Видите, как меня изуродовало? Но ничего, мы ещё поборемся.
Пришла беда - отворяй ворота. Деньги таяли как снег, и в конце концов истаяли окончательно. Даже мебель кой-какую продали, добрались до шубы, украшений. Отбиться от суда удалось. И когда они с мужем праздновали победу, он вдруг сообщил, что уходит.
- Куда?
- Туда, где меня любят и где я испытал настоящее чувство.
Опухла от слёз. Плакала и удивлялась, когда же, наконец, они выльются все, и она сможет сухим взглядом всматриваться в реалии жизни. А всматриваться было надо. Безденежье настолько зажало её, что она выла по ночам от страха наступающего дня. И - запила. И - загуляла. Случайные поклонники успокаивали её, боль отходила. Она ещё молода, она ещё сможет устроить свою жизнь.
- Надоело вам меня слушать?
- Нет-нет, продолжайте.
Пила долго. И когда уже совсем озверела от угарного похмелья, вдруг трезвым взглядом всмотрелась всё в то же, честное зеркало. Увидела старуху. Жалкую, опухшую. Испугалась.
- Я сильная женщина. Я смогла бросить пить раз и навсегда. Трудно было, обросла собутыльниками. Но послала их всех однажды подальше, и вот уже пять лет ни капли спиртного. Бывает, даже сижу за столом, рядом пьют, а мне хоть бы что. Я сильная...
Правда, она уехала из Челябинска, чтобы начать жизнь с чистого листа. Ей сказали, что в Ханты-Мансийске хорошо идёт торговля. Уехала, оставив квартиру взрослой дочери. Раскрутилась. Начала с малого: шнурков, резинок для волос, ободков, батареек. Дело пошло. На рынке, где она появилась новенькой, сначала насторожились, когда отказывалась посидеть после удачной торговли. Но она стояла насмерть. И - стоит. Теперь не зовут, не приглашают.
- Я сильная, у меня есть цель...
Опять ушла курить. Я смотрела в окно и думала о превратностях судьбы, о том, что человек каждый своим путём идёт к цели. У каждого она своя. Поезд тормознул и, впустив новых пассажиров, раскрасневшихся, с морозца, пошёл дальше. К нам, конечно же, никто не подсел. Купе на двоих. Клетчатые пузатые баулы, по-хозяйски взгромоздившись на верхних полках, отдыхали от московской сутолоки.
- Киров, Вятка по-новому, - весело объявила Валентина. В руках она держала два мороженых. - Угощайтесь. Выскочила, воздухом подышала, - и, лизнув пару раз эскимо, посмотрела на меня уже не колюче и настороженно, а доверчиво, почти по-дружески. - На чём я остановилась?
- На том, что цель достигнута, больше не пьёте.
- Цель не достигнута. Моя цель другая. Я должна, понимаете, должна вернуться опять к тому уровню, на котором была. Перед поездом вещи в камеру хранения сдала, а сама зашла в магазин. Вижу - сервиз. Роскошный, почти пятьсот баксов. А у меня точно такой был, понимаете? Подарить пришлось, когда от суда отмазывались. Ничего, Валентина, сказала я себе, будет у тебя ещё такой сервиз, всё у тебя будет, ещё не вечер...
- А дочь? Она-то как живёт?
- Дочь моя... Ну ладно, всё рассказывать, так всё. Дочь в тюрьме сидит.
У дочери красивое имя Христина. Поступила в институт, но учиться не захотела, пошла работать в бар официанткой. Деньги не ахти какие, но хватало на самое необходимое.
Мать присылала из Ханты-Мансийска «вспоможение», на первых порах невеликое. В прошлом году на Новый год приехала, а у Христины новая шуба, роскошная, из голубой норки.
- Говорю: «Откуда?» Молчит. Вижу колечко на руке с непростым камушком. «Откуда?» Опять молчит.
Потом призналась: стала продавать наркотики. «Мам, я только пару раз, деньги нужны, одеться хочется, я больше не буду». Сказала я ей тогда: «С огнём шутишь, твой бизнес на беде людской замешан, опомнись». Обещала. Уехала в Ханты-Мансийск, а через месяц телеграмма: «Срочно приезжай». Посадили Христину, пять лет дали.
Рука невольно поднялась, чтобы перекреститься.
- Беда, беда, Валентина, помоги вам Господи!
Настороженный взгляд.
- Вы в Бога верите?
Вздыхаю:
- А разве можно в Него не верить?
- Тогда скажите, почему в моей жизни всё так не заладилось? Я ведь работала, не воровала, всё в семью, а муж от меня к другой ушёл, оставил одну с ребёнком. Да и авария эта... Ведь после неё всё вверх дном перевернулось. А Христина? Я же ничего для неё не жалела, игрушки импортные, куртка не куртка, всё с иголочки. Хотела коттедж купить, забрать её к себе, а теперь с передачами раз в месяц в тюрьму наезжаю. В тюрьме она у меня лучше всех одета. Надсмотрщица говорит: «У вас Христина как кукла по зоне ходит». А я отвечаю, что не хочу её терять, что люблю её, она у меня единственная.
- Жаль, что нет у вас ещё ребёнка.
- Был. Ещё до Христины. Но в роддоме на пятый день умер. Подруга посоветовала: «Ты его оставь в роддоме, без тебя похоронят, тогда и забудешь быстро».
- Господи, как же живёте вы с такой бедой?!
Эти слова вырвались из меня, и я испугалась. А Валентина заплакала. Она плакала устало, обречённо, размазывая по лицу краску. Сильная женщина с измученным саднящим сердцем. Вдруг она стала говорить, поспешно глотая слёзы:
- Скажите, что мне делать, скажите! Я ничего не понимаю, почему всё так? Я хочу нормальной жизни, такой, как раньше, я рвусь, уже коттедж присмотрела, а душа не на месте, Христина в тюрьме. За что мне это? Ведь я никогда ничего чужого...
- Вам на исповедь надо срочно. Душа покаяния требует.
- А как это, исповедь?
Рассказываю. Советую не тянуть, пойти сразу же. И всё поведать. Про Христину, про аварию, про коттедж, про клетчатые баулы.
- Не смогу. Я в церковь боюсь заходить, меня оттуда какая-то сила гонит. Хотя очень хочется, если честно. Если бы с кем-нибудь...
- Вы бываете в Москве, давайте пойдём вместе.
- Спасибо. Можно я позвоню вам?
Она нервно ищет на столе зажигалку и уходит курить. А я опять смотрю в окно и вижу вдалеке, на небольшом взгорочке красавицу церковь. Купола синие, кресты золотые. Крещусь и успеваю попросить перед мелькнувшим Божьим храмом вразумления заблудшей и несчастной душе. Саднит она, ноет нестерпимо, и никакие дорогостоящие пластические операции не исцелят эту боль и не зарубцуют эти раны. Никакая манящая цель не отвлечёт израненное сердце. Не обрадуется и не возликует оно, ликование ведомо только покаявшемуся сердцу.
Столько лет жить без покаяния! Как больно и как тяжело. А может быть, та авария на полном ходу благополучия и довольства была единственной остановкой в пути и Господь управил ради спасения души потерпеть боль физическую? А душа-то не вразумилась, душа помчалась дальше догонять ускользающие горизонты, преследовать желанную цель - вернуться в былое. Да разве можно вернуться во вчера? Духовный закон был дерзко нарушен, и как результат - серьёзный сбой в налаженном пути. Уход мужа, беда с Христиной, запои и поиски сиюминутных радостей. Баулы... Ими забиты полки, они и здесь, в купе, занимают не принадлежащие им места, места людей на верхних полках. Смотрю на них и чувствую, как враждебны они, будто чуют, что о них идёт речь. Маленькое тельце, оставленное в больнице ради собственной пощады- так легче забыть. Забыла? Нет, помнит, иначе не плакала бы так горько и так устало. Ведь детская ангельская душа, возлетев в обители неба, плакала и плачет о материнской неизбывной боли. Пощади, Господи, эта боль непереносима. «За что мне это?» - кричит вопрос. И ответ кричит, да только надо захотеть его услышать. И содрогнуться, и припасть к милосердным коленям и вымаливать себе пощаду. Как всё страшно, как всё непросто и как всё промыслительно.
