Наталия Сухинина - Куда пропали снегири?
Учителя не знали тогда, с кем имеют дело. А имели они дело с отличницей, самостоятельно выучившей английский плюс к положенному немецкому, прекрасно рисующей, умеющей вязать и плести макраме, любящей и понимающей музыку.
- И пишущей стихи, - добавляла мама. - Стихи теперь у нас самое главное.
Да, стихи в жизни Оксаны Ревковой не случайная страница, не временное, как макраме, увлечение. Стихи - её жизнь. Её дети.
- Когда Оксана написала первое стихотворение и показала его мне, я растерялась, сама-то я не шибко понимаю в поэзии. «Мама, как?» - «Да вроде складно». Но ведь ей нужно советоваться со мной, обсуждать темы, мнением «да вроде складно» не обойдёшься. И занялась я самообразованием, много перечитала стихов, критической литературы, сравнивала, окунулась в мир поэзии по уши.
Теперь мама у Оксаны первый советчик и судья. Вот они, сборники стихов на книжной полке, их четыре. «Исповедь моей души», «Три свечи», «Письма в никуда» и «Осень». На подходе пятый. С ним проблемы чисто материальные: для издания нужны деньги, а денег в их семье всегда было в обрез, только на жизнь и хватало.
Мы говорим с Оксаной о её стихах. Она медленно выговаривает слова, и я ловлю себя на мысли, что о серьезных вещах и надо говорить именно так, взвешивая, обдумывая фразы, не поспешая суетно и не перебивая.
- Помню своё первое стихотворение. Ехали с мамой к врачу в автобусе, а за окном серебрился снег. Это... было так прекрасно.
Писать Оксане трудно, непослушные руки выводят каракули. Мама купила ей машинку, удобную, дорогую, нажимать на клавиши легче. Оксана печатает свои стихи сама.
На её стихи уже пишут песни, проходят вечера её творчества, на которые собираются друзья и люди, не знакомые с ней, а знакомые только с её стихами. Они удивляются, увидев хрупкую девушку, с трудом передвигающуюся. Оксана Ревкова, вот она какая, оказывается.
- Один раз по телевизору была передача об Оксане. Всё вроде хорошо, а в конце дали почему-то бегущей строкой фразу «Оксана ищет друзей». И - обвал звонков! Сумасшедшие, сектанты бросились решать Оксанины проблемы одиночества. Да никакого одиночества нет! Не ищет она друзей, их у неё много. Надёжные, проверенные, верные.
- Но, наверное, самый проверенный и верный из них — мама?
- Да, конечно, мама. Моя дорогая, моя самая лучшая на свете мама.
Оксане Ревковой сейчас двадцать семь. Маме - пятьдесят два. Двадцать семь лет из них она живёт по принципу «надо». Слово «хочу» исчезло из её лексикона сразу же, как только поставлен был дочке диагноз - ДЦП. Мама стала для Оксаны врачом, массажистом, медсестрой, сиделкой, снабженцем, курьером, поваром, литконсультантом, душеприказчиком, да мало ли ещё кем. Она прожила и живёт не одну жизнь, а две. Одну - свою, другую - дочери. Обе жизни сложны, обе - достойны. Оксана считает себя счастливым человеком. У неё есть дом, где её любят и понимают, у неё есть талант и признание его. Её жизнь состоялась. Но состоялась не сама по себе, а каторжным трудом родного ей человека. Евгения Ревкова забыла себя, забыла свои немощи, запретила себе быть слабой.
Как мало, как непростительно мало говорим мы о матерях-подвижницах, взваливающих на себя тяжёлую ношу детской беды. А эта женщина несёт ношу двадцать семь лет, да ещё умудрилась каким-то одной ей веданным способом обратить тяжесть ноши в радость. Ведь дочь, её единственная дочь состоялась! Всякий ли родитель, имеющий здоровых детей, может сказать эту фразу?
Они много путешествуют. Мама, поддерживая дочь, помогает ей ступать по земле. Уже знакомы им днепровские просторы, черноморский Кавказ, берег турецкий, музеи Петербурга, святые родники и православные храмы России. Вот они, в альбоме хранящиеся фотокарточки, где лягушка-путешественница Оксана только успевает менять наряды: топик и шорты на элегантную бархатную блузку и - наоборот.
Две жизни. Это ведь тоже дано не каждому. Бывает, мы и от одной устаём и тянем лямку земного бытия безрадостно и по привычке, А две жизни? Кто знает, может, это и не крест вовсе, а награда Создателя, как тут разобраться?
Мы сидим с Оксаной в её комнате, и нам хорошо говорится за жизнь. Вслушиваюсь в её медленную речь и привыкаю к ней, всё понятно. Хочу спросить её об очень личном, но всё не решаюсь - кому понравится, когда лезут в душу?
- Вы хотите о чём-то спросить? - чуткая девушка смотрит на меня серьёзно.
- Да, да, вот скажи мне, пожалуйста, когда, в каком возрасте ты почувствовала, что ты не такая, как все?
- А я и сейчас этого не чувствую, - засмеялась Оксана.
Евгения Федосовна хлопочет на кухне насчёт чая.
КУПЕ НА ДВОИХ
Я опаздывала на поезд и привычно корила себя за несобранность. Скорее, скорее... В вагон влетела запыхавшись и облегчённо оглядела купе: с кем суждено мне коротать неблизкую дорогу к Северному Уралу. И увидела женщину в обтягивающих бёдра лосинах и много-много коробок, баулов, безразмерных клетчатых сумок, которыми пестрит наша матушка-столица, принимая и провожая бедолаг-коробейников. Вещи лежали и под столом, и в ногах у моей попутчицы, и даже на двух верхних полках.
- А если придут пассажиры, тогда как? - удивлённо спросила я.
- Не придут. Я оплатила три места, - голос у попутчицы был резковатый, с хрипотцой, - так что радуйтесь, у нас купе на двоих.
Радоваться почему-то не хотелось.
Было в женщине что-то вызывающее, неделикатное. Даже лосины, заправленные в чёрные высокие сапоги, даже яркая, просторная, почти до колен футболка с двумя уродливыми мышками на животе. Крашеные волосы уже пробивались честной сединой, небрежно подведённые глаза смотрели колюче. Но - всё, хватит. Мы не выбираем попутчиков.
- Хотите кофе? - делаю попытку «подружиться» с женщиной: ехать долго, и колючий взгляд мне совсем без надобности.
- Можно...
Мы пьём растворимый, из пакетиков, кофе и уже знаем друг про друга, что одна едет в командировку, а другая - домой. Отоваривалась в Лужниках, успела обернуться за один световой день. Поезд пришёл в Москву утром, только метро открылось - она уже «на Луже», сапог женских двадцать пар взяла, перчаток мужских - тридцать, домашние тапочки, свитера, два мужских костюма, джинсовые сарафаны. Обернулась, и на поезд обратно, домой, в Ханты-Мансийск.
- Теперь надолго хватит... - успокаиваю.
- Что вы, какой там надолго! Сейчас хорошо берут, к зиме всем надо. Я каждые пять дней в Москву езжу.
- Каждые пять дней с такими баулами?!
- Хочешь жить, умей вертеться...
Жалко мою попутчицу. Тягать по метро тяжёлые тюки, жить на колёсах, не поесть толком, не помыться, не поспать. Нелегко зарабатывают люди свой хлеб насущный. Чувство вины в душе, сострадание к сидящей напротив женщине. Мыши на животе хохочут, заливаются, а измученное лицо серо и невыразительно.
Она ушла покурить. Вернулась нескоро.
- Сейчас с мужиками в тамбуре разговорилась. Из Белоруссии. Едут на Север деньги зарабатывать, коттедж какому-то крутому строить. Говорят, большие деньги обещал. Спрашиваю, это какие же большие? Полторы тысячи баксов за три месяца. Ну, мужики, ну измельчали.
- Неплохие деньги, - говорю, - для семьи существенная поддержка.
- Неплохие?! Да я, бывает, за день столько имею.
Вот и разберись, жалко ли мне её теперь. Чтобы зарабатывать так много, можно и баулы «с Лужи» потаскать, и не поспать, и не помыться. Попутчица видит, что произвела должное впечатление. Она достала губную помаду и без зеркала, по памяти, ловко ею мазанула. Закинула ногу на ногу, посмотрела насмешливо:
- А вы сколько зарабатываете?
- По-разному, - смутилась я, - по-разному.
- Деньги человека к жизни возвращают, - принялась философствовать женщина. - Мне говорят, ты, Валентина, крутиться умеешь. Да, умею. У меня цель есть, вот и кручусь.
И она без вступлений стала мне рассказывать про цель. Стучали колёса, горячий кофе согрел и развеселил, спешить было некуда. Окончила торговый институт в Челябинске, пошла в промторговую организацию, но очень скоро поняла, что протирать на этой работе юбки - себе дороже. Знакомствами кой-какими обросла, стала доставать дефицит, конечно, за переплату. Быстро окрепла материально. Вышла замуж. Муж тоже попался «не из инженеров», раскрутились, купили машину, построили дачу, обставили с иголочки квартиру. Родилась дочь. И ей ни в чём не отказывали, жили в достатке. Достаток стал привычным, естественным. А как же по-другому? Поехали своей машиной в Крым. Она хорошо помнит. Ободзинский. «Эти глаза напротив...»
- Сделай погромче, - попросила мужа.
«Эти глаза напротив чайного цвета...» Откинулась на сиденье, прищурила в блаженстве глаза. Только вдруг полоснула по ним жаркая молния, и тепло, противное, липкое, поползло по щекам. На полной скорости врезались в идущий навстречу «Жигуль».
