Нортэнгерское аббатство - Остин Джейн

– Но, Изабелла, все было не настолько плохо; никакой надменности; она была очень любезна.

– Ах! Не защищай ее! Да еще брат – он, кто, казалось, так к тебе привязан! Боже всемогущий! Что ж, есть люди, чьих чувств нам не постичь. И что, за весь день он едва ли на тебя взглянул?

– Я этого не говорила; но он, кажется, был подавлен.

– О, презренный! Более всего на свете мне отвратительно непостоянство. Молю тебя, драгоценная моя Кэтрин, не думай более о нем; он поистине тебя недостоин.

– Недостоин! Вряд ли он вообще думает обо мне.

– Я о том и говорю; он никогда о тебе не думает. Какая переменчивость! Ах! Как отличается сие от твоего брата и от моего! Я совершенно уверена, что сердце Джона крайне постоянно.

– Что же до генерала Тилни, уверяю тебя, невозможно было вести себя любезнее и внимательнее; его только и заботило, достаточно ли мне весело и вполне ли я счастлива.

– Ах! О нем я ничего дурного не знаю; его не заподозришь в гордости. Мне представляется, он весьма благородный господин. Джон отзывается о нем очень хорошо, а сужденья Джона…

– В общем, я погляжу, как они станут поступать вечером; мы с ними встретимся в залах.

– И мне следует идти?

– А ты не собиралась? Я думала, все уговорено.

– Ну, раз ты так настаиваешь, я ни в чем не могу тебе отказать. Но не требуй, чтобы я была уж очень приятна, ибо сердце мое, знаешь ли, пребывает милях в сорока отсюда. Что касается танцев, умоляю, даже не поминай; о сем не может быть и речи. Надо полагать, Чарлз Ходжес замучает меня до смерти; но я его быстро отошью. Десять к одному, что он угадает причину, а именно сего я желала бы избежать, посему буду настаивать, чтобы он держал свои догадки при себе.

Что бы ни думала Изабелла о семействе Тилни, на подругу ее сие не подействовало; та не усомнилась, что манеры брата, а равно сестры дерзкими не были, и не сочла, что в сердцах обоих гнездится гордость. Вечер сию уверенность вознаградил; сестра встретила ее с прежней добротою, а брат – с прежним вниманьем: юная г-жа Тилни старалась быть подле Кэтрин, а Генри пригласил юную деву танцовать.

Накануне услышав на Милсом-стрит, что всякий час ожидается приезд их брата капитана Тилни, Кэтрин мгновенно расчислила имя весьма светского молодого красавца, кой прежде ей не встречался и явно принадлежал к их группе. Кэтрин взирала на него в великом восхищеньи и допустила даже, что некоторые сочтут его красивее брата, хотя, с ее точки зренья, капитан Тилни держался высокомернее, а внешность его менее к себе располагала. Манерами и вкусом он несомненно брату уступал; ибо Кэтрин слышала, как капитан не только отверг одну мысль потанцовать, но в голос высмеял Генри, ибо тот почитал сие времяпрепровожденье возможным. Сие последнее обстоятельство подсказывает, что, каково бы ни было о сем господине мнение героини, его восхищенье ею оказалось не слишком опасного свойства – не из тех, что чреваты враждою меж братьями или гоненьями на даму. Он не мог быть нанимателем трех головорезов в плащах – головорезов, что впоследствии втолкнут юную деву в карету, запряженную четверкой, коя с невероятной скоростью помчится прочь. Кэтрин тем временем, не тревожась предчувствием подобной или какой бы то ни было беды, за вычетом малочисленности танцующих пар, привычно блаженствовала в обществе Генри Тилни, со сверкающим взором слушая все, что он говорил, и, полагая его неотразимым, становилась неотразимою сама.

После первого танца капитан Тилни вновь приблизился к ним и, к немалому неудовольствию Кэтрин, оттащил брата прочь. Перешептываясь, они удалились; тонкое чутье юной девы не забило тревогу немедля и не дало ей понять непреложно, что капитан Тилни, по всему вероятию, получил некие сведенья, кои ее порочат, и поторопился изложить их брату, надеясь разлучить его с Кэтрин навек; однако же дева невольно охвачена была сильной тревогою, наблюдая, как партнер ее удаляется из виду. Неизвестность продлилась добрых пять минут; и Кэтрин уже размышляла, сколь беспримерно длинна сия четверть часа, когда братья возвратились и дева услышала объясненье: Генри осведомился, как она думает – станет ли юная г-жа Торп возражать против танцев, ибо его брат счастлив будет оказаться ей представлен. Кэтрин, нимало не колеблясь, ответствовала, что юная г-жа Торп вовсе не намерена танцовать – она, Кэтрин, в сем совершенно уверена. Жестокий ответ был передан капитану, и тот немедля удалился.

– Я уверена, ваш брат не расстроится, – сказала она, – ибо я слышала ранее, как он говорил, будто ненавидит танцы; но подумать о сем – весьма добрый поступок. Вероятно, он видел, что Изабелла сидит, и решил, что ей пригодился бы партнер; но он сильно ошибается, ибо она ни за что на свете не станет танцовать.

Генри улыбнулся:

– Сколь мало хлопот доставляет вам пониманье мотивов чужого поступка.

– Почему? О чем вы?

– Вы думаете не «как возможно повлиять на такого-то», не «какие побужденья вероятнее всего подействуют на его чувства, если принять во вниманье возраст его, положенье и возможные привычки» – но «как повлияли бы на меня», «какие побужденья заставили бы меня поступать так-то и так-то».

– Я вас не понимаю.

– В таком случае наши с вами положенья решительно неравны, ибо я понимаю вас совершенно.

– Меня? Ну да – я недостаточно хорошо говорю, а посему невразумительность мне не дается.

– Браво! Блистательная сатира на современный язык.

– Но объяснитесь, прошу вас.

– Стоит ли? Взаправду ли вам сие желанно? Но вы не сознаете последствий; сие наделит вас жесточайшим смущеньем и определенно приведет к несогласью меж нами.

– Нет-нет, ничего подобного не будет; я не боюсь.

– Ну, я лишь хотел сказать, что вы приписали желанье моего брата потанцовать с юной госпожою Торп одной лишь его доброте и тем самым убедили меня, что ваша собственная доброта превосходит таковую любого обитателя мира сего.

Кэтрин покраснела, возмутилась, и предсказанья джентльмена сим были подтверждены. Впрочем, в словах его крылось нечто такое, что сторицей воздало ей за боль смятения; и сие нечто столь полно занимало Кэтрин, что на время она совершенно погрузилась в себя, забыв говорить или слушать и почти забыв, где она; длилось это, пока, пробужденная голосом Изабеллы, Кэтрин не подняла взгляд и не узрела, что подруга ее и капитан Тилни сейчас в танце подадут руки ей и ее партнеру.

Изабелла пожала плечами и улыбнулась – в настоящую минуту она могла предоставить лишь такое объясненье сей необычайной перемене; но поскольку оно не объяснило Кэтрин совершенно ничего, последняя весьма прямо высказала свое изумленье Генри:

– Уму непостижимо, как подобное могло случиться! Изабелла так серьезно намеревалась не танцовать.

– А прежде Изабелла не переменяла мненья?

– О! Но поскольку… и к тому же ваш брат! После того, что вы передали ему от меня, как могло ему прийти в голову ее приглашать!

– Тут уж увольте меня от удивленья. Вы велели мне удивиться касательно вашей подруги, и посему я удивлен; что же до моего брата, его поведенье, должен признать, вполне согласно тому, на что я полагаю его способным. Красота вашей подруги обернулась явной приманкою; быть может, твердость ее постигали только вы одна.

– Вы смеетесь; но уверяю вас, вообще-то Изабелла очень тверда.

– Сие надлежит говорить про всякого. Если вечно являешь твердость, нередко оборачиваешься упрямцем. Вот испытанье мудрости – решить, когда оную твердость ослабить; и безотносительно к моему брату, я убежден, юная госпожа Торп ныне приняла вовсе не дурное решенье.

Подруги не могли побеседовать хоть сколько-нибудь конфиденциально, пока не завершились танцы; тогда же, под руку с Кэтрин прогуливаясь по зале, Изабелла изъяснилась нижеследующим манером:

– Твоему изумленью не приходится дивиться; я устала до смерти. Какой ужасный болтун! Довольно занимателен, если б мысли мои не витали в дальних далях; но я бы что угодно отдала, только бы посидеть спокойно.