Хуан Гойтисоло - Остров
Обняв Рафаэля за талию, я повела его по газону. Ключ лежал под циновкой. Я нагнулась и взяла его. Рафаэль поднимался по ступенькам, как сомнамбула. Войдя в комнату, он открыл глаза.
– Ложись, – сказала я. – Я дам тебе «алка-соду».
Я бегом спустилась по лестнице. Посреди зала валялась клетка, и, когда я подошла, чтобы поднять ее, увидела, что она пуста. В полуоткрытое окно врывался ветер, а на ковре, сгустком всех ужасов мира, трепетала кучка перышек.
* * *Утро следующего дня выдалось унылым, серым. Над пляжем Кариуэлы зловещими пятнами висели тучи, и стаи птиц, словно в водовороте, кружились вместе с ветром. В двенадцать Эрминия принесла мне кофе и сказала, что Рафаэль уехал.
Шкаф в его комнате был пуст, и я позвонила его родителям. Трубку поднял Лауреано, но Трина тут же выхватила ее. После детального описания своей бессонной ночи она сказала, что в десять часов Рафаэль зашел попрощаться, а через два часа улетел в Мадрид.
– Вызвали для переговоров в министерство. Еще неизвестно, куда его пошлют.
Они ждали меня к обеду вместе с детьми. Войдя в зал, я увидела мальчиков, печально стоявших возле клетки несчастной канарейки. В довершение всех бед задохлась в своей стеклянной банке ящерица Серхио, и я была вынуждена пообещать ему черепаху и морскую свинку.
– Я бы хотел белую мышь, – сказал Луис.
Я наняла такси, и втроем мы отправились в Малагу. По дороге племянники продумывали карательные меры против кота.
– Мы его поймаем живого или мертвого, – пообещал Луис.
Уже с площади Турко мы увидели, что Трина, по своему обыкновению, выглядывает из окна. Лауреано ожидал нас в кафе и, пока мы поднимались, понизив голос, заговорил о Рафаэле.
– У вас с ним какие-то нелады? – спросил он.
– Нет, – сказала я. Выражение его лица внушало жалость. – Просто мы оба устали.
– Не говори об этом Трине, но у меня создалось впечатление, что он слишком много пьет. Алкоголь же очень вреден для здоровья. Ему бы надо побольше спать и делать гимнастику…
– Да, папа.
– Ты живешь вместе с ним, так последи за этим. Здоровье прежде всего. Будет очень жаль, если он испортит себе карьеру. – Лауреано вытер каплю под носом. – Немного религии тоже не повредит. Мне, например, очень помогает.
– Да, папа.
– Время от времени надо гулять на свежем воздухе и принимать витамины. Сегодня утром я дал ему две коробочки витаминов «Б» и «Б-прим», которые мне рекомендовал врач. Пусть принимает перед обедом и ужином, растворив в стакане воды. Очень прошу, проследи за этим, доченька.
Мы уже стояли перед изображением святого сердца, и Трина ревниво разделила нас. Она сообщила, что никому нет дела до того, какой крест она несет, и с горечью обрушилась на современное воспитание.
– Вот приедет Мария-Луиса, скажу ей, что дети настоящие дикари. В мое время воспитывали иначе…
Рафаэль оставил конверт о адресом мастерской и документами на машину, и после тщетных поисков морской свинки и черепахи в центре города я пошла договариваться с механиками. Передняя часть кузова оказалась сильно поврежденной. От удара смялось крыло, а колесо надо было менять. Я спросила, когда все будет готово, и, подумав, хозяин ответил, что самое малое через две недели.
– Надо будет очень тщательно проверить мотор.
Вид изуродованной машины поразил ребят, и они забыли про зверюшек.
Дома Эрминия сообщила мне, что несколько раз звонила Долорес. Я позвонила ей и сказала, что весь день была занята; повесив трубку, я заказала разговор с Энрике. Потом передумала и аннулировала заказ. Мне удалось спокойно отдохнуть остаток вечера. В девять часов Эрминия объявила, что ужин готов, я съела тарелку чанкетес и ломоть дыни. Голова была тяжелая, все тело ныло, и я заснула без снотворного.
Дети разбудили меня, – кто-то звонил из Мадрида. Надев бурнус, я спустилась вниз. Серхио и Луис затаились с духовым ружьем у открытой клетки, ожидая нового нашествия кота.
Звонил Хавиер, – кажется, он был рад меня слышать, – он сказал, что Рафаэля назначили в Вашингтон: «Мы узнали об этом всего час назад, и, поскольку ему надо срочно заняться билетом, он попросил меня позвонить. Кажется, его сестра ночью вылетает в Малагу. Рафаэль, правда, не успел поговорить с ней. Но она, вероятно, все же вылетит».
Он обещал позвонить еще раз. Эрминия подала кофе.
– Больше никто не звонил?
– Нет, сеньора.
Мне еще предстояло много дел, и я позвонила родителям Рафаэля. Потом Марии-Луисе. К телефону подошел ее муж, который всегда все знал и взялся продать машину во Франции.
– А как с детьми?
– Мария-Луиса останется с ними до сентября. Обними их за меня.
В двенадцать часов за мной заехала Долорес, и мы отправились купаться в Баондильо.
Солнце блестело на волнах, и мы долго лежали на песке. Потом Долорес пригласила меня поесть кокинас. Хозяин закусочной осклабился, как обычно, а мы обменялись мнениями о Рафаэле и Романе.
Вечером я заехала к родным Рафаэля, Лауреано ушел в кафе читать газету, а Трина жаловалась на свое здоровье и неблагодарность Марии-Луисы. С трудом отделавшись от нее, перед отъездом в Торремолинос я поговорила с механиками.
Хавиер позвонил ровно в восемь. Рафаэль уже летел в Соединенные Штаты, и Хавиер сообщил, что на понедельник заказал мне место в самолете: «Чем скорее ты будешь в Мадриде, тем лучше. Кажется, завтра вечером есть рейс из Малаги. Если хочешь, я съезжу в «Иберию»[30] и узнаю». Он вскоре позвонил и сказал, что самолет вылетает в три часа и в аэропорту будет билет на мое имя. Я выразила свое восхищение его проворством, он засмеялся и пообещал встретить меня.
Я действовала, словно под наркозом, и оставшееся время провела у телефона: нескончаемые переговоры с Мадридом, звонки Трины и Лауреано. Назавтра в половине одиннадцатого приехала Мария-Луиса, и мы поболтали с ней, сидя под ивой вместе с детьми. Долорес, Магда и Эллен пришли к обеду. Я позвонила Энрике, но мне ответили, что его нет.
Долорес отвезла меня в аэропорт и, на прощание поцеловав, сказала, что женщины, подобные нам, родились, чтобы жить одинокими. Я просила ее не дожидаться отлета и осталась в баре.
Самолет вылетел с опозданием на четверть часа. Служащий компании проводил нас до трапа, я села к окошку и заткнула уши ватой. Командир пожелал нам счастливого пути. Стюардесса обносила пассажиров конфетами и помогла мне затянуть предохранительный пояс.
Когда мы взлетели, я взглянула вниз, на Малагу. Двухмоторный самолет медленно повернул к материку, и я увидела на поверхности моря его темную тень. Прошло всего одиннадцать дней, с тех пор как я ступила на эту землю. Время летело быстро, и эрозия продолжалась.
Послесловие
«Вы можете победить, вы не можете убедить». Слова, которые старый испанский писатель и философ Мигель де Унамуно бросил в лицо франкистскому изуверу, оказались пророчеством. За годы своего господства в Испании фашисты сумели казнить и сгноить в тюрьмах десятки тысяч людей, сломить одних, запугать других, лишить родины полмиллиона испанцев, у миллионов отнять свободу… Но завоевать умы и сердца миллионов они оказались не в состоянии, несмотря на соединенные усилия государственной и церковной пропаганды. Люди научились молчать, прятать глаза, скрывать мысли. Верить в фашизм они – за малым исключением – не научились.
Молодое поколение, еще в детстве травмированное войной, подрастало в атмосфере насилия и лжи, в обстановке, где наука была заменена официальной демагогией, а каждое слово генералиссимуса Франко провозглашалось чуть ли не божественным откровением. Оно росло обозленным, во всем изверившимся, не знающим правды. Но и его – если говорить о поколении в целом – фашистам не удалось заставить принимать черное за белое, зло – за благо.
Потом обнаружилось, что и победа – непрочная. В глубинах народной жизни не переставали бить родники сопротивления, и едва успел Франко отпраздновать десятилетний юбилей своего режима, как режим этот зашатался от первых подземных толчков. Начало 50-х годов ознаменовалось подъемом массового антифашистского движения.
«В забастовках и демонстрациях весны 1951 года, охвативших важнейшие промышленные центры, участвовали сотни тысяч трудящихся.
В массовых народных демонстрациях наряду с рабочими-ветеранами принимали участие молодые трудящиеся, не помнившие республику, крестьяне, недавно вовлеченные в промышленность, а также тысячи служащих и чиновников, студентов и представителей интеллигенции.
Широкие слои мелкой и немонополистической буржуазии с симпатией относились к движению».[31]
Вот тогда-то молодое поколение и стало выдвигать своих писателей и поэтому кинорежиссеров и художников, которые взглянули вокруг себя гневным и требовательным оком. За несколько лет возникла целая плеяда романистов, бросивших вызов казенному оптимизму, стремившихся называть вещи своими именами. Романисты эти – Рафаэль Санчес Ферлосио, Хуан Гойтисоло, Хесус Фернандес Сантос, Долорес Медио, Анна Мария Матуте и другие – отвергли соблазны декаданса, потому что они шли от жизни, а не от литературы, и реалистами их делала сама жизнь.
