Мигель де Унамуно - Любовь и педагогика
Отец, задетый за живое этим доводом, восклицает:
– Любовь! Вечно эта любовь становится на пути великих начинаний… Любовь – это нечто антипедагогическое, антисоциологическое, антинаучное, анти… анти-какое-угодно. Ничего путного не можем мы ждать, пока человек не станет размножаться почкованием или делением, уж раз ему необходимо размножаться во ими цивилизации и науки.
– Причем тут все это, отец?
– Ну, я вижу, мы еще не созрели для того, чтобы внимать голосу строгого Рассудка, – заключает дон Авато и уходит к себе.
Начинается кошмар, самый настоящий кошмар: столько несуразностей лезет в голову провалившемуся гению. Ему вдруг кажется, будто он делает и говорит вовсе не то, что хочет сделать или сказать, и что поэтому все окружающие принимают его за ненормального. В другой раз ему приходит в голову, что мир пуст, а люди – тени, лишенные субстанции, материи, вообще чего-либо осязаемого, а также лишенные сознания. Он горит желанием взглянуть на себя со стороны, как смотрят на него окружающие, но для этого нужно выйти из собственного «я», перестать быть самим собой, просто перестать быть, подать в отставку! Чтобы убить время, Аполодоро принимается расшифровывать логогрифы, решать шарады, раскладывать пасьянсы. Однако из-под королей, дам, валетов и тузов неизменно выглядывает Кларита, все та же Кларита в сопровождении дона Фульхенсио, дона Эпифанио, Менагути, дона Авито, а рядом с ней – Федерико. Как похож этот валет треф на дона Фульхенсио!
Аполодоро часами бродит по полям, где развлекается тем, что оплодотворяет цветы, стряхивая пыльцу с тычинки на пестик, или дует на шапку одуванчика, чтобы семена разлетелись по полю.
Однажды он заходит на кладбище, предается размышлениям между рядами надгробий, но ничего нового в голову ему не приходит. «Если Кларита меня не любит и писать повести я не умею, так зачем жить?» Смерть, как и Любовь, говорит ему: «Производи детей!» «А так ли уж отлична смерть от любви? Для амебы смерть есть акт деления». На каменной плите Аполодоро читает: «Марикита! Марикита! Марикита!» Уходит с кладбища, повторяя про себя: «Подам в отставку, уйду из жизни, место-неудачников – здесь, но прежде – производи детей, Аполодоро!» Когда он приходит домой, служанка подает ему шоколад.
– Послушай, Петра, ты когда-нибудь думала о том, чтобы умереть?
– Я? Нет уж, спасибо! – И заливается хохотом.
Какой у нее смех! И какие зубы, белые-белые, ровные, здоровые, они созданы, чтобы скалиться, грызть, кусать! Какой цвет лица! И дыхание ее можно не только слышать, но и наблюдать взором!
– А о том, чтобы завести детей, ты думала?
– Полегче, сеньорито, оставьте эти штучки. – И служанка выходит.
Ну и девчонка, черт побери! Великолепный образчик!
Дон Авито меж тем размышляет о тезисе Ломброзо по поводу родства между гениальностью и безумием и, когда убеждается в провале сына, идет к врачу, дону Антонио, и они решают подвергнуть Аполодоро осмотру.
– Послушай, Аполодоро, ты нездоров, ты чем-то страдаешь, у тебя какая-то болезнь, о которой ты и не подозреваешь, надо, чтобы тебя осмотрел врач.
– Я тебя понимаю и догадываюсь, какое подозрение у тебя возникло, но у меня не то; я знаю свою болезнь.
– Ну да – любовь.
– Нет, педагогика.
Приходит врач, осматривает Аполодоро и уходит, сказав дону Авито: «Так вот, сеньор, я у него ничего не нахожу». А Аполодоро думает: «Не знает он, что со мной, и никто этого не знает, хотя что-нибудь у меня, наверное, есть. А что, если это какой-нибудь интересный, редкий случай патологии!.. Ведь обессмертила же Дальтона его болезнь! Геростратство, геростратство чистейшей воды! Жажда бессмертия! Сначала произведи на свет детей, Аполодоро! Но гожусь ли я на это? Я ведь плох, очень плох, долго не протяну, жизнь не станет дожидаться, когда я подам в отставку, она сама меня уволит… Я очень плох».
Аполодоро звонит.
– Что вам угодно, сеньорито?
– Ничего, Петра, я хотел только взглянуть на тебя перед прогулкой, ты просто источаешь здоровье, у тебя такой целебный вид, что мне становится легче…
– Бросьте, не надо так шутить…
– Подожди, подожди, дай до тебя дотронуться, не пристанет ли ко мне от тебя немного здоровья. – И он гладит ее по щеке.
– Уберите руки и говорите, что вам нужно.
– Ничего, иди.
«Да, лучше пусть уходит», – говорит про себя Аполодоро и отправляется на прогулку. «Вон идет Менагути, надо вернуться и пойти по другой улице, иначе я с ним встречусь, а что я ему скажу? Заметил он меня или нет? Если заметил, то поймет, что я его избегаю». Аполодоро сворачивает, выходит на бульвар и чуть не натыкается на Клариту, несказанно красивую, но рядом – увы! – Федерико. Огонь загорается в крови Аполодоро. И он идет за ними следом, приноравливая шаг к их фланирующей походке. Ноги Клариты ритмично переступают, натягивая юбку и обрисовывая ее бедра то с одной, то с другой стороны, завитки волос трепещут на легком ветру, что волнует нежную весеннюю листву, зеленый пух тополей, пробуждающихся после зимнего оцепенения… «О, как она хороша! Как хороша! А мне еще казалось, будто я не люблю ее! Теперь, только теперь я понял, как я в нее втюрился!» Ветерок дует в его сторону и доносит до него исходящие от нее запахи: аромат ее дыхания, духов, даже немножко ее тепла; чтобы полней насладиться всем этим, Аполодоро слегка приоткрывает рот. «Я проглочу что-то от нее, и в этой частице будет она вся». И любовная зараза в нем разрастается, растет эта опухоль на душе, у него возникает желание броситься к фланирующей паре, его задушить, ее изнасиловать и тут же покончить с собой – да, конечно, свести счеты с жизнью, но после того, как он сделает ей ребенка. «Да, я нездоров, нездоров, так дойдет неизвестно до чего, домой, домой, я болен». По ступенькам он поднимается в лихорадке и, когда Петра открывает ему дверь, он набрасывается на нее, влепляет ей поцелуй, и лихорадка его проходит.
– Вы с ума сошли, сеньорито!
Ложась спать, Аполодоро сначала целует подушку, целует с яростью, а потом даже кусает ее.
Отец пытается еще раз переговорить с сыном, но тот после двух-трех фраз восклицает:
– Ну, ладно. А научит ли меня ваша наука, как стать любимым?
– Она научит любить.
– Мне не это нужно.
– О, эта любовь! Роковое наследие! В конечном счете она – разновидность питания, утоление аппетита, ничего более. Твоя осечка пойдет тебе на пользу. Я черeз это тоже прошел.
– Ты? – Аполодоро так широко раскрывает глаза, будто хочет проглотить ими отца. – Ты? Ты?
И начинает смеяться, как безумный.
– Да, я, я, разумеется, я! Ты что воображаешь себе, мальчик? Что ты один способен влюбляться? Я тоже был влюблен, да, влюблен в твою мать, вот потому-то ты, будучи зачат в любви, и получился…
– В любви? Я был зачат в любви? Ты ошибаешься.
– Нисколько. Но какую-то пользу ты все-таки принес мне, да и человечеству, потому что теперь становится очевидным, что, пока не будет покончено с любовью, мы не сможем создавать гениев с помощью педагогики.
– А почему бы, отец, из самой любви не сделать педагогику?
Дон Авито сперва оторопело молчит, потом отвечает:
– Знаешь, эта идея мне в голову не приходила; она хоть и кажется нелепой, но может к чему-нибудь привести, как Лобачевского привело к созданию его геометрии абсурдное допущение о том, что из точки, лежащей вне прямой, можно опустить на прямую более одного перпендикуляра. Давай-ка разверни свою мысль, и, может быть, ты обоснуешь метапесталоцциеву педагогику в четвертом дидактическом измерении; тут есть где развернуться гению…
– Отец, нельзя так играть сердцем!
И опять они расходятся, ни на чем не порешив.
Научно не обоснованное уныние дона Авито достигает уже предела: он начинает вспоминать самые странные и шокирующие тезисы этого демона, дона Фульхенсио, мистификатора, который столько времени околдовывает его злыми чарами, такие тезисы, как, например, о способе лечения от ходячего здравого смысла, главного препятствия на пути к гениальности, лечения посредством гистологического массажа мозга, осуществляемого разрядом электрического тока определенной частоты, который заставляет нервные клетки изменять связи между собой, отклоняясь от своих псевдоподических продолжений, это своего рода психическая микрохирургия, в свете которой можно прийти к выводу о педагогической полезности подзатыльника, ибо последний обеспечивает встряску всех шестисот тысяч двенадцати миллионов ста двенадцати тысяч нервных клеток головного мозга; или вот тезис о лечении монотонности мышления инъекциями желатина. В конце концов дон Авито приходит к такой мысли: «А не лучше ли взяться за создание не гения, а матери гения? Я совсем не занимаюсь бедняжкой Росой, а она мне не нравится, ох как не нравится: ей все хуже и хуже, так что нет никакого смысла готовить ее для посева. Все у меня получается не так, как я хочу, все не так: я хочу направить Аполодоро по верному пути, а он (на тебе!) влюбляется; хочу физически укрепить Росу, а она чахнет. Эта Марина своими ласками сведет ее в могилу».
